Михаил Шмушкевич - Я вас жду

— Не сочиняй, Коля, какие отношения? — спросила я, чувствуя, что краснею.

— Так уже и забыла! Вспомни, как я перед тобой на коленях стоял, а ты доказывала, что устраиваю тебя только как секретарь райкома.

Екатерина Васильевна смеялась своим чудесным смехом, а я, не отрывая от неё глаз, думала: счастливая пара!

Потом мы ужинали. Катенька, сидевшая напротив, вдруг посмотрела на меня пытливо.

— Перед тем, как уйти домой, я делала обход и снова заглянула к Руслану. Он открыл глаза. «Как дела, парень?» — интересуюсь. «Мне уже лучше», — отвечает.

— Как?! Руслан с вами разговаривал?!

— Я же говорила, температура немного упала.

— Да, но он…

— Троян, совесть надо иметь! — стукнул Коли вилкой по тарелке, стараясь почему-то «разрядить атмосферу». — Ты не на пленуме, на котором всех перебиваешь. Ешь, картошка — объеденье, пальчики оближешь…

Катенька всё же продолжала:

— «Доктор, а где Галина Платоновна?» — спрашивает парень. А я в свою очередь: «Кто это?» Руслан отвечает: «Моя мама».

Вскоре мы улеглись, но уснуть я не могла: в моих ушах всё время звучали слова Руслана: «Моя мама». Думала, конечно, и о предстоящем приезде Трофима Иларионовича. Ведь и он сейчас не спит, встревожен горькой вестью. Багмут не задавал никаких вопросов. «Еду» — и всё.

Поезд о своём приближении извещает высоким пронзительным гудком, а удаляясь, прощается глухим басом. Впрочем, это только так кажется — скорость меняет тон гудка.

Поезд замедляет ход. Трофим Иларионович, стоящий в тамбуре, спрыгивает на платформу. Иду ему навстречу с улыбкой, сразу давая понять, что есть приятная новость. Я вовсе не притворяюсь: за час до его приезда Екатерина Васильевна разрешила мне «на минутку» повидаться с Русланом. У мальчика был совершенно иной вид. Всплакнул… Я и этому рада.

Зато улыбка Трофима Иларионовича была устало-вымученной. Его глаза приближались к моим, и я поняла, что он мне не верит, думает, будто прикидываюсь весёлой. Подошёл вплотную и, не проронив ни слова, взял мою руку в свою и поцеловал. Меня бросило в жар, я лишилась дара речи, забыла приготовленную фразу, которой собиралась его встретить.

— Как Руслан, Галочка? — спросил он. — Условимся: правда и только правда, ничего не утаивать.

— И не думаю ничего утаивать, — отозвалась я и вспомнила, что собиралась ему сказать: — Зря, Трофим Иларионович, я вас так напутала. Извините. Руслан поправляется, температура падает… Так что зря…

— …Зря приехал? Вы об этом жалеете?

Чувствую, что краснею: ответить прямо «нет» не могу.

— Только-только из больницы… Екатерина Васильевна надеется, что завтра ему будет лучше, а денька через два-три к нему пропустят. Я уже договорилась…

— И всё это правда? — несказанно обрадовался Багмут. — Вот спасибо! А сегодня? Может быть, можно что-нибудь передать?

— Нет, — отвечаю, — уже поздно. Завтра, может, с утра.

— Договорились. Но почему же мы стоим? — рассмеялся Багмут.

Я растерялась, не знала, куда его вести. Кажется, всё предусмотрела, а вот где остановиться Трофиму Иларионовичу хотя бы до утреннего поезда, не подумала.

Он понял моё состояние.

— Есть тут какая-нибудь гостиница?

— А как же! Новая.

— Тогда всё в порядке.

Мы прошли немного.

— И кинотеатр, надеюсь, есть?

— Есть. Тоже недавно построили.

— Прекрасно. Сниму номер и — в кино. Согласны?

— Можно, — кивнула я. — Только…

Багмут остановился, у него вздрогнули брови.

— Фильм, Трофим Иларионович, старый — «Весёлые ребята». Я его смотрела — ого когда! — когда была совсем маленькой.

— Хорошая картина. Классика отечественного кинематографа. Её можно смотреть и смотреть.

— Да, Трофим Иларионович…

Не могу объяснить, почему в начале этой встречи с Багмутом я чувствовала себя гораздо скованнее, чем раньше. Вела себя так робко, будто меня за руку привели записываться в первый класс и со мной беседует сам директор школы!

Кинотеатр понравился гостю.

— Это же, Галочка, бросок в далёкое будущее! В столице, по-моему, редко строят так красиво и умно.

Погас свет. На экране замелькали кадры, и… нас в мгновенье ока отбросило назад, в далёкое прошлое: фильм давний, лента рваная. Особенно раздражал звук; в зал доносилось не пение Утёсова, Орловой, а скрежет, рычание и грохот, будто реактивный самолёт брал звуковой барьер. Зрители возмущённо топали ногами, требовали: «Рам-ку, рам-ку! Зву-ук! Директора на выход!»

— Я же говорила, — склонилась я к профессору, который в тот момент о чём-то думал. В кромешной тьме и гомоне я чувствовала себя смелее: — О чём вы, Трофим Иларионович?