Яан Кросс - Окна в плитняковой стене

В отчаянии я сразу стала себя уговаривать: «А почему бы и нет? Ведь не только королевские живописцы, но даже и сами короли влюблялись в простых и бедных девушек. Влюблялись и, значит, женились. А ведь у отца совершенно безупречное имя, и два подмастерья, и три ученика, и я его единственное дитя, и этот дом, пусть даже старый и запущенный, но все-таки тысячу рижских марок он стоит». Прости меня, дева Мария, я и сама не знаю, почему мне это вспомнилось. Я дошла даже до того, что стала себе внушать, что и он ничего особенного собой не представляет! Пусть он только и делал, что малевал свои королевские величества, у него-то от этого не появилась корона на голове! И что он — не больше, чем обыкновенный парень — ремесленник с улицы Ратаскаэву, и сверх того еще сирота, наследство которого в кармане у его отчима, так что неизвестно еще, много ли он с него увидит. Но, дева Мария, все эти мысли только на одно мгновение меня немного приободрили. Потому что сразу же я опять стала думать об этих далеких странах, которые он перевидал, я даже названий всех их не запомнила: Саксония, Бранденбург, Фландрия, Брабант, Франция, Арагон, Кастилия, Англия (туда он тоже ездил писать одного короля!) [14] …Англия (туда он тоже ездил писать портрет одного короля!) — В 1505 году Ситтов писал портрет английского короля Генриха VII. и один господь бог знает какие еще страны… И я снова представила себе всякие города и замки, и королевские покои, куда он запросто входил, более роскошные, чем даже наша Большая гильдия на улице Пикк, и я мысленно видела знатных женщин и мужчин, с которыми он много лет общался, от которых научился такой удивительной непринужденности, но среди которых он и сам, несомненно, выделялся как человек, которого господь создал из самого лучшего дерева… И чем больше я обо всем этом думала, тем тревожнее становилось у меня на сердце, и тем больше я падала духом. А черный оруженосец, которого я раньше видела за его спиной, стал теперь ходить за мной и на моих глазах расти и вскоре был уже одного роста с ним. И свои бесстыжие сомнения он теперь уже не шептал так, что только я одна могла его слышать, а не переставая говорил со мной так громко, что у меня шумело в ушах, и я удивлялась, что ни отец, ни подмастерья, ни ученики ничего не слышали. Дева Мария, ты же знаешь, что плотское желание мне еще неведомо. Но предчувствие его я ощущаю в крови, когда думаю о Михеле (когда он рядом, я испытываю только робость и никогда нет у меня грешных мыслей). Но все равно, и когда я робею, и когда волнуюсь в предчувствии желания — все равно я знаю, что, если он пройдет мимо и не войдет в мою жизнь навсегда, мое сердце будет как вытоптанная трава. Я признаюсь тебе одной, дева Мария, с глазу на глаз, и все-таки краснею: навсегда в моем понимании значит общий хлеб, общая постель и дети перед богом и людьми. Но я признаюсь тебе и в том, что, когда однажды отец сказал мне: «Послушай, ты ничего не носишь, кроме своей красной юбки, и с утра до вечера звенишь свадебными серьгами матери. Ну дай-то бог!» — я вся вспыхнула от смущения, и не только от того, что он видел меня насквозь, а может быть, еще больше от того, что был на это согласен. Дева Мария, я-то ведь все делала от любви, ты же знаешь, а для отца это было в значительной степени просто сделкой, потому что, это я знаю, у него были свои виды на зажиточность Михеля. Так я и жила, как в противоречивом сне, между восторгом и страхом, кротостью и унынием до самого дня святого Варфоломея. Это был четверг, и погода с утра была пасмурная. Дева Мария, ты ведь помнишь, в этот день Михель пришел к нам после полуденной мессы и позвал меня на двор, и мы разговаривали, сидя на той самой скамейке, где я в первый раз увидела черного оруженосца. И я сразу заметила, что он опять стоял там у серой плитняковой стены и был чуть ли не больше, чем сам Михель. Михель взял меня за руки и сказал: Я решил сегодня пойти к твоему отцу просить у него твоей руки. Разумеется, если ты согласна. И вот я тебя спрашиваю: согласна ли ты?

О, дева Мария, я почувствовала радость победы и такое огромное счастье, что почти задохнулась. От волнения у меня дрожали губы, и я ни слова не могла вымолвить. Я только несколько раз кивнула головой. Он взял мое лицо в свои ладони и поцеловал меня. Дева Мария, именно в этот миг выглянуло солнце, я посмотрела через плечо Михеля и увидела, что тень за его спиной исчезла.

И ты ведь знаешь, отец, конечно, дал ему благословение, и я стала готовить приданое, свадьба была назначена на день святого Мартина. Михель собирался жаловаться на решение ратушного суда по поводу его наследства дальше, в Любек, и был уверен, что получит от отчима отцовские дома. Весь сентябрь я жила на гребне волны радости и оживления. И только изредка, когда поздним вечером я открывала в своей комнате сундук с подарками жениха и заглядывала в него (там ведь лежит французское полотно, и фламандские кружева, и немного испанского серебра, и даже несколько жемчужин, привезенных португальскими кораблями из Индии), и вот, когда я, заглянув в него, снова закрывала крышку, а на углу стола мерцала свеча и осенний дождь барабанил по пузырю в окне, вот тогда-то дьявол страха изредка высовывал из-за сундука свою острую морду и шепотом спрашивал меня: И ты, глупая девушка, все-таки веришь, что такая вещь возможна? А я отвечала ему: Верю, и даже знаю. И он снова исчезал. До позавчерашнего дня.