Яан Кросс - Окна в плитняковой стене

А теперь, братья, поскольку вы все еще молчите и не отвечаете на мой вопрос, нужен нам здесь этот Ситтос или он нам не нужен, — знаю, честный человек десять раз подумает, прежде чем один раз ответит, — и сам хочу быть этим честным человеком, который правду говорит один раз: нет, нам не нужен в нашей семье этот посторонний.

Кто-то там, кажется, спросил: какой же это он нам посторонний?

Собратьям по цеху, я знаю, здесь можно ловко извратить истину и все дело запутать. Если, к примеру, приняться за объяснение, что господин, о котором мы говорим, все же сын гражданина сего города, и что его мать была дочерью гражданина сего города, и что сам он здесь, в городе, впервые увидел свет и сосал материнское молоко и здесь начал учиться… Да, при еще большем извращении истины можно дойти даже до того, что я, к примеру, пришел сюда вовсе из Висмара, а Дидерик, к примеру, из Нидерландов, из Каттвейка, а Берендт, к примеру, откуда-то из Мекленбурга, не так ли? и так далее. Но о чем это говорит? Собратья, только о том, что не то важно, где тот или другой мастер первый раз глотнул материнское молоко! И не то важно, в конце концов, насколько хорошо или плохо он выполняет свою работу, да, так именно я и говорю, даже не это, потому что если он в каком-либо из городов Ганзы или в каком другом месте был взят подмастерьем, то как-нибудь, чему-то он научился, а важно то, какой дух он принес бы с собой, если бы вошел в нашу семью!

Собратья мои по цеху, подумайте, разве сей господин, придя к нам, укрепил бы наше существование и нашу жизнь честных цеховых мастеров старого ганзейского города? Нет, приход этого своенравного ветрогона, королевского наемника, навязал бы нам на шею одну только путаницу и досаду, и вдобавок привел бы еще к явным денежным потерям?

Собратья! Если он хочет быть у нас подмастерьем и хочет представить нам шедевр, тогда мы не можем ему в этом отказать. Потому что подмастерьев у нас в городе сейчас вовсе не так уж много, чтобы мы могли ему сказать: ни одного принять не можем. Если бы мы ему так ответили, сразу стало бы ясно, что это ложь. Но я скажу вам, что мы без труда можем сделать, если шедевр будет представлен. И мы вполне можем сделать именно так, как мы и сделаем, если мы люди разумные. Мы по-деловому встретимся, тщательно осмотрим его шедевр. Мы взвесим все недостатки и достоинства. И в итоге мы — как знатоки найдем, что недостатков в нем более, чем достоинств. К сожалению. И что поэтому шедевр не годится.

Я уже слышу, как вы в изумлении спрашиваете, как же мы можем признать его шедевр негодным, если он все-таки столь великий художник?! Собратья, мне приходится сказать: среди вас на самом деле есть маловеры. Ведь господь бог создал человека, человек же, однако, весьма несовершенен, он полон дьявольских пороков, известно ведь: ежели глядеть на него вблизи, то иначе как без спасительного милосердия господа он никуда не годится. И вы полагаете, что сей господин Ситтос может представить нам шедевр, каковой будет более совершенен, чем шедевр самого господа… Собратья, не надо смешить меня!

Господи, я чувствую, что в этой борьбе ты ниспослал мне свой дух, потому что лучше, чем я с твоей помощью сейчас это сделал, не мог бы сделать и тот святой, памятуя которого мне дали прозвище, и я сумел разъяснить этим невеждам, как им надлежит защищать свою выгоду. И, что не менее важно, я ясно чувствую, что ты сам стоишь за моей спиной, когда я изо всех сил стараюсь вытолкать отсюда двуликого чужеземца. Именно так я и говорю: двуликого. Потому что двадцать лет он писал лики святых мужей и жен, а на прошлой неделе, за обедом у кузнеца Детерса, показал, что у него за пазухой, и после третьего кубка вина назвал продажу индульгенций твоей святой церковью богоугодным разбоем!

Господи, ты спросишь меня, почему об этом я говорю тебе — вездесущему, которому и без меня это уже известно, а им, своим собратьям, этого не сказал, хотя они об этом еще не слыхали? Господи, я поступаю так потому, что ты ведь наверняка осудишь глумление над своей святой церковью, в то же время я совсем не знаю, как они к этому отнеслись бы и насколько я их раскусил, услышав об этом, они бы только засопели!

Собратья! Откровенность — дело господу угодное. Поэтому-то я признаюсь вам: для того чтобы высказать господину Ситтосу прямо в глаза, что его шедевр не отвечает нашим требованиям, для этого, конечно, нужна, кхм, известная решительность. И я уже предвижу наперед, что ее-то у вас и не окажется. К великому моему сожалению! Но я вижу заранее — да, несмотря на то что господь, к несчастью, лишил меня левого глаза, несмотря на это, — я ясно вижу, что мы на такое испытание обречены не будем, Нам не придется объявлять его работу негодной. Если только мы отважимся предъявить ему свое справедливое требование: ровно через год, от сегодняшнего дня считая, либо дева Мария, либо святой Георгий, либо святая Вероника! Масло либо дерево.