Виктор Шутов - Юность Куинджи

Архип как вкопанный остановился возле двери сарая. На него, сжав кулаки, двинулся Спиридон. Однако мальчик не шелохнулся и, когда брат приблизился вплотную, тихо, но твердо сказал:

— Эт‑то, красиво.

— Что? — еле выдавил из себя опешивший Спиридон.

Растерявшаяся было золовка умоляюще проговорила:

— И вправду хата красившей стала…

— Ты? — выкрикнул муж, резко поворачиваясь к ней, — Нас люди засмеют. Я вам покажу!

Схватил Архипа за руку и отбросил от двери. Не удержавшись на ногах, мальчик упал. Спиридон влетел в сарай, тут же выскочил из него с лопатой в руках, подбежал к хате и начал остервенело сдирать со стены глину.

Архип скорее застонал, нежели вскрикнул, вскочил на ноги и, заливаясь слезами, выбежал со двора. Ничего не видя перед собою, спотыкаясь, бежал по мягкой молодой весенней траве в сторону Кальчика. У самого Карасевского обрыва упал на траву вниз лицом. Его худенькие плечи вздрагивали. Но плакал он не от боли, а от горькой обиды. Никогда еще не рисовал таких красивых цветов… Почему у него нет ни папы, ни мамы, они заступились бы за него. Захлебываясь от слез, он приподнял голову. Багровый свет заката ударил в заплаканные глаза, само солнце показалось расплывчатым, дрожащим и было такого же цвета, как сурик. Архип сел и, захваченный игрой вечернего света, стал неотрывно смотреть на горящее небо. Рыдания утихли, слезы на щеках высохли, он, кажется, забыл про них. Что‑то необыкновенное происходило вокруг: воздух звенел от сурикового цвета, небо беспрестанно менялось, делаясь то ярко–красным, то оранжевым, то зеленым.

Архип поднялся на ноги и замер — разбросанные в беспорядке хаты карасевцев были розовыми. Ошеломленный, он непроизвольно поднес руки к глазам и потер их, но розовый цвет не пропал, от этого стало тепло< тепло на сердце, и улыбка озарила его смуглое лицо.

Он восторженно глядел на выкрашенные солнцем хаты и хотел, чтобы рядом с ним оказался Спиридон. Вон, вся Карасевка стала красивой–красивой. Эх брат, такой большой и ничего не понимает.

…До сих пор давняя обида не выветрилась из сердца Архипа. Он с замиранием вспоминает медвянный, перемешанный с запахом лампадного масла аромат краски и ясно видит разъяренного брата, соскабливающего лопатой со стены его рисунки. Почему взрослые такие грубые и жестокие? Ему так хорошо, так светло становится, когда нарисует что‑нибудь. А братья этого не понимают, хоть плачь, не понимают. Но о горьких слезах Архип не скажет своему лучшему другу Настеньке. Он исподлобья взглянул на девочку и, вспомнив о венке, попросил:

— Погоди.

Побежал за ним, поднял с земли и подал Настеньке.

— Ой, какой красивый! — воскликнула она. — Неужели сам сделал?

Мальчик молча наклонил голову.

Семья Спиридона жила на окраине Карасевки у обрыва в приземистой хате, крытой полукруглой черепицей и со слюдяными окошками. Строил жилье еще его дед Христофор Куинджи, что по–татарски означает золотых дел мастер. Иван, сын Христофора, его ремесло не унаследовал, стал сапожником, или по–татарски — еменджи. Старших детей Ивана Христофоровича—Екатерину, Спиридона и Елевферия — в метриках по фамилии не назвали, а последнему — Архипу — записали, что он сын сапожника, по имени Еменджи. Отец, а за ним и мать умерли, когда мальчику пошел шестой год.

Его забрал к себе дед и по договоренности с попом переписал внука на свое прозвище — Куинджи. Но вскоре не стало и деда. Архипа сначала приютил Спиридон, а после мальчишка жил то у него, то у тетки — материной сестры. Помогал ей по хозяйству — пас гусей, собирал кизяки для печи, носил воду.

Саманный домик был такой же ветхий, как у многих обитателей предместья Мариуполя Карасу — так называли его старожилы. Они помнили рассказы родителей о переселении греков из Крыма в этот приазовский край. События более полувековой давности в их устах звучали то как легенда, то как страшная история угнетенного народа.

Любознательный и впечатлительный Архип уже в семь лет пытался изображать углем на побеленных стенах хаты или печки горы, ущелья, каменные сакли. О них ему рассказывал согбенный, с изрезанным морщинами лицом дед Юрко, теткин сосед. Дед по вечерам сидел на завалинке и немигающими глазами смотрел на море, которое хорошо было видно из Карасевки. Мальчик подсаживался к нему и просил: