Зиновий Давыдов - Беруны.

А Настасья была в это время далёко.

Долгим походом в подневольном строю плелся инженерный батальон по столбовым дорогам необъятной России. Окутанный тучею пыли, шел батальон в украинскую степь, и, когда солнце садилось, солдаты ковыляли вразброд, но всё ещё пели солдатские песни про пушку и турку и про ненастный день, который выпал в субботу. Ведра звенели в обозе, и лошади ржали, когда чуяли приближение ночи, пастбища и водопоя.

На исходе пятидесятого дня впереди показалась островерхая башня. Здесь, от Чернигова, начиналась уже Украина, но ещё долгий путь предстоял батальону по раскаленной дороге. Батальон прошел через город с теми же песнями и раскинулся лагерем подле вала, у самой реки.

Стреноженные лошади расскакались по лугу, повитому горьким дымом от ротных котлов. Горожане глазели, как кашевары роют лопатами походное варево.

Из кибитки, крытой полосатой рядниною, вышла Настасья. Она спустилась к реке и сплеснула водою лицо. На ней была красная юбка и голубой с васильками платок. В этом уборе она похожа была на цыганку, когда вскидывала быстро глаза и румянец проступал под её загорелою кожею. Босоногие дети бежали за Настасьей и кричали ей вслед:

– Цыганка! Цыганка! Цыганка!

Настасья хотела поискать щавеля на лугу, но вернулась в кибитку и легла на взбитое сено. Она, лежа, глядела сквозь прорехи в ряднине, как в небе одна за другой зажигаются звезды. Скоро всё небо заиграло яркими блестками, и гомон умолк у ротных котлов.

Настасья закрыла глаза... Ей показалось, что она видит Степана. Она не сомневалась в том, что Степан погиб на окладниковской лодье в Ледовитом море ещё семь лет тому назад, и теперь он приснился ей высунувшимся из проруби до половины, с бородою, на которой нависли ледяные сосульки.

Но батальонный пес, свернувшийся под кибиткой, в которой лежала Настасья, спросонок звякнул железною цепью, и Настасья снова открыла глаза.

С реки потянуло туманом. Была на исходе короткая летняя ночь. И Настасья, не засыпавшая больше, стала снова следить, как начинают теперь уже меркнуть в небе зеленые звезды, как одну за другой гасит их проснувшийся день.

Солдаты вели арестованных берунов мимо загонов и клеток. Проходивших людей провожал внимательным взором страус, выставивший маленькую голову поверх тына в загородке. Мартышки висли на прутьях и тоже глядели из клетки. Против слоновых амбаров грязь была круто замешена многопудовыми ногами слонов, и идущим пришлось пробираться гуськом под самыми стрехами, где на разные лады перекликалась капель.

– Стой! – вдруг крикнул шедший впереди Бухтей.

Отряд остановился, и Бухтей стал нюхать воздух.

Пахло, как всегда на зверовом дворе, звериным пометом.

– Что тут у вас, винокурня или питейный погреб? Так добренько пахнет...

– Человече... – пробовал опять подать голос Тимофеич, но Бухтей, словно охотничья собака, чутьем взял направление к куфе и здесь опять скомандовал остановку.

На дне куфы в недопитой слонами водке сияла предрассветная звезда, и облака пробегали там по бледной лазури. Бухтей крякнул и вытащил из-за голенища деревянную ложку. Он зачерпнул со дна, попил и крякнул опять. Тогда и остальные полезли за голенища и тоже стали черпать, лить себе в глотки и крякать.

Беруны стояли подле рядком и молча глядели, как пять солдат императорской гвардии стали кольцом вокруг куфы, чтобы взять её если не штурмом, то хотя бы осадой.

Солдаты успели уж влить в себя по десятку ложек с крепким слоновым вином, а на дне куфы всё ещё мигала звезда. Солдаты всё усерднее нагибались над куфой и пили, уже не разгибая спин и не поднимая голов. А беруны стояли и мялись, пока наконец Ванюха не опомнился первый. Он дернул Тимофеича и Степана за шнурки их казенных кафтанов, и те молча, без слов, пошли за ним под амбарными стрехами, в тени частоколов, по задам за плетнями. Они вышли к отхожему домику, где спал Евмен Марадуй, пролезли в лазейку, о которой знал один лишь Ванюха, и, катясь вдоль заборов, добрались до Фонтанки. И когда они уже на брюхе проползли Симеоновский мост, то услыхали позади себя крики тревоги.

По зверовым дворам в сумерканье рассвета с фонарями бегали люди. У солдат весь хмель куда и девался! Они во всю мочь люто ругали берунов, зверей и свою солдатскую участь. И в ответ им кашляли обезьяны и заяц кричал, как подкидыш. Асатий, главный слоновщик, высунул голову в чалме из своего верхотурья. Он печально глядел на метавшихся по двору грубиянов, не пощадивших ни мирного сна человека, ни пугливой дремоты томящихся в клетках зверей.