Зиновий Давыдов - Беруны.

– Да где видела?.. Видела. Вон вчера ещё была у нас в доме. К нам много народу ходит. Я ещё хотела зазвать её к себе. Вижу, Насташа – женщина хорошая, востроглазая...

Степан прижался к ржавой решетке мокрым лбом.

– Ну, а как она? – обдал он горячим дыханием немного отшатнувшуюся от него гостью.

– Да так, ничего... Я с ней не говорила. А ты что, приворотить её хочешь?

– Она жена мне...

– И что ж?

– Да вот потерялась; всё ищу и расспрашиваю, жду, не сыщется ли. Они тут с сержантом Михаилом Нееловым.

Жена фаготиста отступила на шаг и вся порозовела от охватившей её радости.

– Я тебе её разыщу, Стефан... – стала шептать она, придвинувшись к окошку и задыхаясь от волнения. – Разыщу... Сама к тебе придет... Я...

– Ты?!

– Да, я. Так сделаю, что сержанта бросит, сама сюда прибежит. Только сделать это не просто. Я уж так, для тебя... Ты на брата моего похож... Стефан... Ты никому не говори... никому... А то пропало всё, и не вернется к тебе Насташа. Только... только... мне надо для этого... надо...

– Чего, чего надо?.. Говори!.. – стал Степан, сам того не замечая, гнуть и ломать решетку в частоколе.

Женщина испуганно шарахнулась от него.

– Тише ты!.. Что ты!.. Волос мне надо немножко... – стала шептать она, снова придвинувшись к Степану. – Волос от медведка...

– Шерсти?

– Да... шерсти... Приворотить к тебе Насташу... Шерсти...

– Да я тебе её сколь хочешь наберу: он теперь линяет, ошкуй, самое его время.

– Возьми, набери в платок.

Степан бросился к медвежьему амбару и стал подбирать там грязные слежавшиеся пучки, пока женщина, нетерпеливо теребя бахрому епанёчки, стояла, прижавшись к высокому пряслу.

Степан не заставил ждать себя долго. Выскочив из амбара, он подбежал к окошку и просунул между железными прутьями мягкий узелок, в который жена фаготиста вцепилась обеими руками.

– Через два дня жди свою Насташу, – бросила она Степану на прощанье.

– Постой, постой! – пытался удержать её Степан.

Но та, не слушая его, легкой походкой быстро шла мимо слоновых амбаров, довольная тем, что так ловко провела медвежатника и выполнила поручение, не потратив полтины, сбереженной теперь на французские румяна.

Всё утро с Ледяного моря накатывал на столицу холодный ветер. Посредине лета хлопьями падал мокрый снег и здесь же, на мостовой, таял, превращаясь в жидкую грязь. Но редкие толпы не переставали собираться по Невской перспективе – у чахлых березок и под навесами гостиных рядов. Из Академии наук обратно в Летний дворец, что на речке Фонтанке, должна была проехать императрица. И всем хотелось взглянуть на позолоту парадной кареты и как сожмут мушкетеры ружья и прапорщики преклонят знамена.

Ветер разгуливал по широким площадям столицы весь день. Он иногда утихал, как бы прячась в пустырях, заваленных намокшим навозом, то вдруг вырывался оттуда и с налету больно хлестал по щекам пешеходов. Он словно издевался над вызолоченными орлами на аптеках и канцеляриях, силясь сорвать их с подвесков. Он проползал вдоль мостков, подбираясь к рундукам в гостиных рядах, запертым ради воскресного дня, и вздувал епанёчку у женщины, жены фаготиста, стоявшей в углу под навесом.

Гробовщики, попы, расстриги, старухи прибегали сюда с болота за Гостиным двором и толкались здесь вместе с разным дворцовым сбродом – обер-конюхами, гоф-актерами, камер-прислужниками и лейб-трубачами.

Женщина в епанёчке, стоявшая в углу, вдруг встрепенулась и шмыгнула в проход между двумя рундуками. Под навесами вдоль запертых лавок по деревянным мосткам медленно шли беруны с слоновщиками, и впереди шел высокий, тонкий Асатий в своем праздничном уборе из кашемировой шали. Гробовщики, как всегда, смеялись над Асатием и задирали берунов: говорили, что вот-де понаехали беруны и от них посреди лета невидаль такая, так что уж и в полдень вовсе темно.

Но в Академии наук в зале для собраний было светло: люстры горели здесь тысячью свеч. На небольшом возвышении под балдахином сидела в золоченом бархатном кресле окруженная придворными дамами императрица, и профессор Леруа рассказывал ученому собранию о тех же берунах, что прожили шесть лет в такой дальней стране и вышли оттуда невредимы. Профессор говорил об этом по-латыни, и из русских людей мало кто понимал его речь, и меньше всех – Елисавета. Но так уж тогда повелось, чтобы в ученом собрании звенела латынь, непонятная вовсе народу. И беруны попали в латынь: Тимофеич, Ванюха, Степан и даже Савка-медведь, валявшийся под навесом в медвежьем остроге. Казалось, что императрица благосклонно внимает ученой речи профессора. Когда тот, отвесив первый низкий поклон императрице, а второй остальному собранию, попятился задом с помоста, Елисавета шепнула президенту Академии о табакерке, которую жалует ученому, так долго по-латыни говорившему о берунах.