Иван Дроздов: Горячая верста

— Ты, лейтенант, положил на лопатки генерала?

— Разве генерала? Клюгер — полковник.

— Генерал. Только вчера Гитлер это звание присвоил Клюгеру. У него под курткой форма — чин по чину. Однако ты его лихо припечатал.

— Это его лейтенант Лаптев, мой командир.

— Веди сюда лейтенанта, пусть посмотрит на генерала.

— Лейтенант спит, товарищ полковник.

— Пусть спит, не будем тревожить.

Немецкий ас подошел к Лаптеву. Посмотрел на него, затем, ни к кому не обращаясь, проговорил:

— У них, русских, герои валяйс, как дрова!..

Резко повернулся и пошел к конвою.

Павел Лаптев… От него пощады не жди. Он, когда закусит удила, идет напролом. Удержу не знает, и никакие уговоры на него не действуют. Его надо убедить, склонить на свою сторону — тогда успокоится. «Я к нему заеду, — думал Вадим, — и обо всем расскажу. Он поймет, он должен меня понять…»

Вадим давно слышал о трудовых доблестях фронтового друга; то по радио возвестят о рекорде Лаптева, то на страницах газет замелькают сообщения: «…знатный прокатчик за границей», «новатор металлургии, редкое мастерство…» Он, как прежде, в воздушных боях — впереди, впереди… Неуемный!..»

Все собирался написать ему, навестить, но так и не собрался. Практической надобности не было, а для изъявления сентиментальных чувств времени не находилось. «А напрасно, напрасно, — корил себя Бродов. Но тут, же, впрочем, находились оправдания: — Он тоже хорош! Поди, ведь слышал обо мне. Ни звука, ни весточки!».

Стал припоминать, в каком году он впервые услышал о Павле. С того времени прошло лет пятнадцать. Привык, наверное, к славе. Шутка ли сказать — известный в стране металлург. Помнится, как развернул газету с портретом Павла и ахнул: Лаптев! Командир! И хотел тогда же поздравить телеграммой, да вот… Не собрался!.. И ведь что досадно и непростительно — на «Молоте» на том же стане «2000» трудится младший брат Вадима Феликс. И отец там живет, самодеятельным ансамблем руководит. У них–то хоть и редко, но бывал Вадим, а к другу заехать не собрался. Эх, хе, хе!..

А он — нашел меня. «…Знай, я знаю это». Резанул словно пилой по сердцу.

Бродов представил, как Павел сидел на совете, слушал речи, мотал на ус. Академика Фомина он знает лично. Он, можно сказать, друг Фомина. И, конечно же, болеет за его стан, за его идеи. Дернул же меня черт брякнуть: не выйдут на проектную мощность!.. И, кажется, про Фомина… неучтивое… сболтнул…

«Павел не уймется, — донимали Бродова тревожные мысли. — Нет, не таков человек. Он, при случае, секретарю обкома скажет, министру, — а хуже того, на трибуну выйдет, — не дай бог, на таком вот совещании… как то… которое в Кремле проходило, — да публично расчепушит. Его достанет, он на полдороге не остановится!..»

Бродов сжался, точно почувствовал удар.

На язык он остер, ох, как остер… И ещё представилось, как Лаптев рассказывает о войне академику, а тот другим ученым, министру… «Бродов — трус, он меня в воздушном бою бросил».

Вадиму стало жарко.

Лаптев резок, горяч, случалось, говорил в глаза обидные вещи — это верно, но Павел не знал себе равных в воздушном бою — и этого у него не отнимешь.

Бродов с удовольствием вспоминал лаптевские «художества» в воздухе, — с удовольствием, потому что громкая слава Лаптева, летевшая тогда по фронту, озаряла и его, лаптевского ведомого; он ведь нередко прикрывал Павла и, прикрывая, сам бросался в отчаянные драки. «Почему бы этих… дерзких атак Павлу теперь не вспомнить!» — подумал Бродов. Правда, Павел был скуповат на похвалы, докладывал командиру эскадрильи двумя словами и потом, в землянке летчиков, ничего не рассказывал о воздушном бое, но если кто его спрашивал о ведомом, говорил: «Я на него надеюсь». Никогда ни в воздухе, ни на земле не делал младшему товарищу замечаний.

Бродов на минуту забыл о телеграмме Павла. Воспоминания навеяли много светлых, хороших дум; из дальних, полузабытых лет всплывали образы и картины боевой жизни, бесконечных полетов, посадок и снова полетов. Война для него была не только войной; то была ещё и пора молодости, время святых порывов. И сами фронтовые будни теперь не казались ему трудными и опасными. И тот злополучный эпизод не казался ему уж таким значительным. Павел мог бы о нём и забыть, и не вспоминать… Тем более, что тот день был для Лаптева особенно счастливым, он «припечатал» любимца Гитлера — Иоганна Клюгера.

Гора доменного шлака на правой стороне шоссейной дороги Бродову показалась чем–то похожей на огромного медведя: у носа его вспыхнуло пламя, словно зверь пробудился и выдохнул огонь; потом ещё засветилось пламя, ещё… Вагоны–опрокиды ссыпали очередную порцию металлургических шлаков. И тотчас в предрассветном полумраке показались трубы «Молота», засверкали, потянулись в глубину завода огни недавно построенного стана фоминской конструкции — флагмана отечественного, да, пожалуй, и мирового станостроения.