Наталья Дмитриева: Алхимики

Впрочем, несмотря на волнение, овладевшее им с того момента, как он увидел Барбару Вальке, Андреас вполне отдавал себе отчет в том, что с ним происходит. Он был влюблен, как это случалось уже не раз; страсть поднималась в нем, подобно приливу — решительно и неотвратимо, но у него еще хватало сил, что сдерживать ее. Чуть улыбаясь, почти с насмешкой он думал о своей даме. Сесса говорила, что она вдова, и в церкви эта женщина являла собой воплощение добродетели. Все же она первая подала ему знак, начальная фигура в танце любовного заигрывания принадлежала именно ей. Она, Барбара, привлекла его внимание, внезапно открыв перед ним лицо — то был ее вызов, брошенный мужчине, жест, исполненный большего соблазна, чем откровенная нагота. Под плотной темной накидкой, скрывающей фигуру до самых пят, на ней было открытое платье, а вуаль прятала от нескромных взглядов отнюдь не вдовью печаль. Жажда удовольствий — вот что читалось в ее глазах; точно также на Андреаса смотрели и другие женщины, почти все, каких он встречал. Они сами приходили к нему; любовные победы не стоили школяру никаких усилий, и он привык принимать их, как дань тому, чем наделила его природа. Андреас был молод и еще не испытал пресыщения, его естество с радостью откликалось на зов женской плоти. Барбара Вальке не отличалась от остальных — но сейчас, думая о ней, школяр чувствовал, как все прочие словно отступают в тень.

Вскочив, Андреас подошел к воде. В холодной темной глубине ему чудился образ возлюбленной, но, как ни старался, он не мог увидеть ее отчетливо. Память подбрасывала лишь детали: пронзительный взгляд из-под длинных ресниц, маленький жадный рот, открытая грудь… Она манила его, подобно русалке, и исчезала, стоило лишь моргнуть. Андреас опустил руки в воду, резко плеснул себе в лицо, полными горстями лил на голову, но не мог избавиться от наваждения. Кровь его кипела, в ушах стоял гул.

Потом к школяру вернулась способность рассуждать. Он пожалел, что не сумел выведать у служанки, где живет Барбара Вальке, но дал себе слово непременно разузнать. Сделать это было не так уж и трудно: конечно, утром его дама будет в церкви, и в этот раз он сможет за ней проследить.

Занятый своими мыслями Андреас не заметил, как рядом из камышей осторожно высунулась темная фигура. Это был бродяга, устроивший здесь постель из тины: разбуженный плеском, привлеченный звяканьем монеток и колокольчиков на бархатном пурпуэне, он замер, наполовину высунувшись из прибрежных зарослей. Силуэт Андреаса, сидящего у самой воды, просматривался отчетливо: одним резким толчком его можно было спихнуть головой в канал, держать, пока не потеряет сознание, а потом без помех ободрать золото с одежды. Пока бродяга колебался, разрываясь между страхом и жадностью, из-под лип вышел еще один человек — огромного роста, с плечами, как у Геркулеса — и возвестил трубным голосом:

— Андреас! Андреас Хеверле! Respondere! [9] Ответь!

Перепуганный бродяга припал к земле, а школяр, вздрогнув, едва не свалился в воду.

— Пуп Вельзевула! — досадливо выругался он. — Брат Ренье, откуда ты взялся?

— Не спрашивай «откуда», спроси «зачем», — возразил пикардиец. — Зачем разыскивать молодого повесу, в то время как он давно почивает — если не в теплой постели со сговорчивой бабенкой под боком, то в сточной канаве? Зачем среди ночи пускаться на его поиски, когда утром общинные стражники сделают это гораздо верней? Зачем, скажи на милость, бродить впотьмах, рискуя свернуть шею?

— Да, зачем? — эхом откликнулся Андреас. Приятель грузно опустился рядом с ним.

— Мне велено передать, чтобы ты шел домой — с твоим дядей случилось несчастье. В эту ночь Хендрика Зварта навестил дьявол и оказался не слишком любезен. Теперь у доброго бюргера ожог на пол лица, вдобавок его всего утыкало осколками, и госпожа Мина рыдает от страха, что он может испустить дух.

— Что ты несешь? — воскликнул Андреас.

— Так и есть — я видел все своими глазами.

Школяр растерялся. Точно во сне он поднялся было на ноги, но приятель крепко ухватил его за полу.

— Не спеши, брат мой! Сказать по правде, не думаю, чтобы твой дядя готовился принять viaticum [10] Последнее причастие. . И хотя сейчас он мечется, как грешник в аду, но жить будет — за это поручился аптекарь, осматривавший его раны. Я не потому тебя искал… Не стой, сядь рядом! Мне есть, что сказать, и я не мог ждать до утра. Моя голова похожа на жаровню, мысли, будто раскаленные угли, впиваются в череп. Если не выпустить жар, они прожгут кость и вывалятся наружу.