Юрий Вронский - Кровь викинга… И на камнях растут деревья

Выжал рубаху, повесил сушить на можжевёловый куст. Сам бегаю, прыгаю вокруг, чтоб согреться; сильно я продрог, вода-то холоднее, чем в ключе.

Влез на сосну, поглядеть, не блестят ли на том берегу варяжские шлемы, не мелькают ли копья. Нет, не видать, хотя должны бы уже показаться.

Пониже стремнины брод, там варяги перейдут на этот берег. Мне нужно подождать, пока они реку перебредут и дальше отправятся, а потом воротиться на свой берег – и домой. Видно, не судьба сегодня отомстить – подожду до будущего года, до нового их появления… Может, к тому времени что-нибудь понадёжнее придумаю, да и подрасту маленько…

Жду-пожду, варягов нет. Рубаха моя высохла, надел я её. Когда согрелся и зубами-то лязгать перестал, опять начал думать про месть. Досадно мне, что не сделал я дела, жаль упускать проклятого варяга. Думал-думал и решил ещё раз попытать счастья у брода.

Отыскал два хороших голыша, пошёл к броду и сел ждать. Место там не такое удобное, как было в бору, да делать нечего. Метну, думаю, в рыжего шишка камень, покуда он реку перебредать будет, чтоб самому успеть удрать.

Удрать-то там просто. За сосняком болота начинаются, больно хороши там трясины. Я те болота насквозь знаю – мы туда за клюквой ходим. Если незнающий погонится за мной, то на свою погибель.

Солнышко греет, так хорошо, тепло, покойно, будто и нет на свете никаких варягов. Начинает меня долить дремота. Только бы не уснуть, думаю. А сон тут как тут.

Проснулся я, когда меня уже за руки схватили и над землёй подняли. Проспал я варягов!

Тащат меня, а я брыкаюсь, что есть мочи. Пустое это дело, конечно, руки-то у них не хуже, чем клещи. Однако что же мне ещё остаётся делать? Рычу я и всё вырваться норовлю, точно зверь из капкана.

С реки цепочкой поднимаются варяги, и в самом хвосте Сван. Увидел меня, глаза кровью налились, что у быка бодучего, хрипит, на губах пена. Выхватывает меч и кидается ко мне.

Тут Хаскульд как гаркнет что-то громовым голосом. Сван и ухом не повёл. Тогда Хаскульд швырнул ему под ноги щит, Сван споткнулся и упал.

Упасть-то упал, а меча из рук не выпустил, что значит воин! В тот же миг вскакивает и с воем кидается на Хаскульда. Тут подоспели остальные, сдавили его щитами, а Хаскульд вышиб меч у него из рук.

Мало-помалу Сван успокоился, и его отпустили. Дышит тяжко, будто на нём целый день пахали. Нагнулся, поднял свой щит. На него никто не смотрит. Больше уже он не пытается меня убить, спокойно прячет меч в ножны.

Не понимаю я, однако, с чего это Хаскульд за меня заступился.

Вижу, что и варяги не понимают. Глядят на предводителя, словно ждут, чтобы он растолковал им, в чём дело. Иные хмурятся – недовольны, видать.

Хаскульд словно усмехается, а после говорит им что-то. Гляжу, варяги повеселели, головами кивают, улыбаются: видно, по сердцу им то, что он им сказал. И уж совсем дивное дело – на меня поглядывают ласково, точно я у них гость долгожданный. Лопочут мне что-то, только без толку, я ведь тогда ни слова не знал по-варяжски.

Плыву я в лодке с варягами и думаю: Эх, быть бы оборотнем! Обернуться бы вороном, полететь обратно в Домовичи, удариться оземь перед матушкой и обернуться опять отроком: здравствуй, родная матушка, вот он я! Не печалься, дай срок, я его ещё достану, шишка проклятого! Или щукой на время стать… Да, хорошо бы так-то… Только не всякий это может.

Везут меня неведомо куда. Уплывают назад пороги-перекаты, уплывают тихие плёсы. Берега проплывают мимо, словно прощаются со мной и торопятся назад, к моему дому. А дом-то от меня всё дальше и дальше, и на сердце тоска. Ведь пора жито [36] Жито – всякий хлеб в зерне; на юге нашего отечества так ещё называют рожь, а на севере – ячмень. сеять, а я даже не знаю, что со мною будет!

Вот и устье, река Сясь, в неё впадает наша Тихвина. Сижу в лодке, и одно у меня дело: думать. За всю жизнь я столько не передумал, сколько за ту дорогу. Теперь я пленник. В рабство, наверно, меня продадут. Однако удивительно мне, что варяги так ласковы со мной, никто пальцем не заденет, есть дают что получше. Не слыхивал я, чтобы с рабами так обходились.

Тюр, тот добрее всех, – учит меня варяжским словам, нашёл мне одежонку потеплее, я ведь из дому в одной рубахе ушёл, следит, чтобы я наедался досыта. Не о каждом отец родной так печётся, как чернобородый Тюр обо мне.

Только рыжий Сван косо на меня поглядывает, однако и он ничего плохого мне не делает.

А я всё думаю, думаю: о матушке, о сёстрах, о погибшем отце, о роде домовичей. Кто же теперь будет мстить за обиды нашего рода? Я вон попытался, и ничего у меня не вышло. Может, я мал ещё и взял на себя дело не по силам? Много слышал я песен и преданий про подвиги местников [37] Местник – то же, что мститель. за наш род, но не слыхал, чтобы там говорилось про отроков вроде меня.