Генри Райдер Хаггард - Перстень царицы Савской (сборник)

Мне было сорок лет, когда я практиковал в Каире, – упоминаю об этом лишь потому, что именно здесь я познакомился с Птолеми Хиггсом, который уже тогда, молодым человеком, отличался исключительными познаниями в области древностей и лингвистики. Он говорил на пятнадцати языках, причем так, как будто каждый из них был его родным, он свободно читал на тридцати двух языках и разбирал иероглифы с такой же легкостью, с какой любой англичанин читает «Таймс».

Я лечил его от тифа, но не взял с него вознаграждения, потому что он потратил все свои сбережения на покупку скарабеев и тому подобных экзотических древностей, при виде которых он дрожал от азарта и готов был выложить любые деньги. Этого небольшого одолжения с моей стороны Хиггс никогда не забывал: несмотря на все свои недостатки (я уже упоминал о его вспыльчивом, несдержанном характере), Птолеми был преданным, надежным другом.

В Каире я женился на женщине из племени коптов. Она принадлежала к коптской знати, и, по преданию, ее род вел начало от одного из фараонов времен Птолемея, что кажется мне вполне вероятным. Она получила хорошее воспитание и приняла христианство, хотя, конечно, по сути своей осталась восточной женщиной, а для европейца жениться на такой женщине очень опасно, особенно если он продолжает жить на Востоке и отрезан от людей своей расы. Женитьба вынудила меня покинуть Каир, переехать в Асуан, тогда малоизвестное место, и практиковать исключительно среди туземцев. Мы жили с женой в полном согласии, пока чума не унесла ее, а вместе с ней и мое счастье. Подробности своего брака я опускаю, потому что для меня все это настолько священно и вместе с тем тяжело, что писать об этом мне трудно. У нас с женой был сын, которого, в довершение всех моих несчастий, украли люди племени махди, когда мальчику исполнилось всего двенадцать лет.

Теперь я вплотную подхожу к теме повести. Никто другой не напишет ее за меня: Оливеру все время некогда, а Хиггс не в состоянии; там, где дело не касается древностей, он инертен и беспомощен. Итак, делать это приходится мне. Как бы то ни было, если рассказ получится неинтересным, повинен в этом буду я, а не наши приключения, сами по себе весьма необычные.

Сейчас середина июня, а год назад в декабре, вечером того дня, когда я после многолетнего отсутствия вернулся в Лондон, я постучал в дверь квартиры профессора Хиггса на Гилфорд-стрит. Мне открыла его экономка миссис Рейд, худая неприветливая старушка, которая всегда напоминала мне ожившую мумию. Она сообщила, что профессор дома, но у него к обеду гость, поэтому предложила мне зайти завтра утром. С большим трудом мне удалось убедить ее доложить хозяину, что из Египта прибыл его старый друг и привез нечто такое, что его наверняка заинтересует.

Через пять минут я вошел в гостиную, которую миссис Рейд указала мне из нижнего этажа, не поднимаясь со мной по лестнице. Это была большая, во всю ширину дома комната, разделенная массивной аркой на две части. Помещение отапливалось камином, перед которым стоял накрытый к обеду стол. В гостиной размещалось изумительное собрание всяческих древностей, в том числе несколько мумий с золотыми масками на лицах, – мумии стояли в ящиках у стены. В дальнем углу над заваленным книгами столом горела электрическая лампа, и там-то я заметил профессора, которого не видел целых двадцать лет, хотя мы постоянно переписывались, пока я не пропал в пустыне. Подле Хиггса сидел его друг, с которым они собирались вместе обедать.

Но сначала я опишу внешность Хиггса, которого даже его оппоненты признают одним из наиболее сведущих археологов нашего времени и лучших знатоков мертвых языков во всей Европе. Ему около сорока шести лет. Он невысокого роста, коренастый, лицо у него круглое и румяное, борода и волосы огненно-рыжие, глаза, когда их удается разглядеть – мой друг постоянно носит большие синие очки, – маленькие, неопределенного цвета, но пронзительные и острые. Одет он неряшливо и так обтрепан, что говорят, будто полиция нередко задерживает его, принимая за бродягу, когда он появляется на улицах поздно вечером или ночью. Вот так выглядит мой дражайший друг, профессор Птолеми Хиггс, и я надеюсь, что он не обидится на меня за подобный портрет.

Его друг, сидевший, положив на руки подбородок, за столом и рассеянно слушавший какую-то научную теорию, выглядел совсем иначе, и этот контраст сразу бросился мне в глаза. Это был несколько худощавый, но широкоплечий молодой человек лет двадцати пяти или двадцати шести. Черты его лица отличались правильностью, глубоко посаженные карие глаза смотрели немного жестко, волосы были темные, коротко стриженные; он производил впечатление человека мыслящего, а улыбка придавала всему его облику чрезвычайное обаяние. Его звали капитан Оливер Орм, он отлично знал военное дело, что и доказал во время Южноафриканской войны, с которой тогда только что вернулся.