Мария Барыкова - Клаудиа, или Загадка русской души. Книга вторая

И Педро запел свою старую печальную песню.

Вокруг одобрительно загудели, но легче не становилось. Постепенно все его собутыльники стали расходиться, падая в разных концах двора, едва успев набросить на себя попону или плащ. Наконец, Педро с собакой остались совсем одни и прижались друг к другу, как прижимаются среди боя два последних оставшихся солдата. Неожиданно снова появился ужасный мужик, но на сей раз он подошел смирно, склонившись едва не до земли.

– Выпить… выпить еще, господин, – забормотал он, весьма правдиво изображая холод и указывая пальцами себе на шею. – Буар, фруа… буар, фруа… [15] Пить, холод… – искаженное французское. – повторил он уже по-французски, но Педро уже ничего не могло удивить в этом мире. – Бордо, бордо! – И с этими словами мужичок протянул Педро золотой лафитный стаканчик на золотой тарелочке.

– Благодарю, – усмехнулся Педро и, не выпуская из объятий собаки, медленно, несмотря на все предостережения даже в эти мгновения привычно не дремавшего разума, мысленно махнув на все рукой, выпил…

Дни тянулись медленно и тоскливо. Новые пожары вспыхивали каждый день, и смрад стоял такой, что трудно было дышать. Стромилов поправился настолько, что начал вместе с Фавром безжалостно рубить деревья вокруг дома, чтобы в случае чего огню было невозможно перекинуться на дом. К счастью, их переулок пожары пока обходили стороной. Но после того вечера, как русские взорвали склады, Клаудиа уже не могла, как прежде, говорить с ним, да и он сам, скорее, избегал ее. Целыми днями она оставалась совсем одна, ибо даже общение с Нардо теперь доставляло ей только муку. Глядя в прозрачные, но бездонные, серые глаза сына, она словно пугалась чего-то. Казалось, там, на недосягаемой глубине этих глаз скрывается какая-то роковая тайна, тайна, которую она и хотела – и не желала знать. Совершенно замкнувшийся в себе в последнее время мальчик тоже как-то инстинктивно сторонился ее, предпочитая общество Гастона или русского, с которым они подолгу натаскивали Бетунью; а мальчик все больше и больше осваивал французский язык. Медвежонок лазал по всему дому, рычал на Дуню и вел себя тоже, как хозяин. Впрочем, все трое мужчин его любили и баловали, а больше всех – Гастон.

Клаудиа же часами сидела у окна, не обращая внимания ни на гарь, ни на зарядившие ледяные дожди. Она вглядывалась в курящиеся дымками мокрые развалины, в мрачную громаду кремля, уже почти не чувствуя боли. Надежды с каждым днем оставалось все меньше, и каждый визит недавно разыскавшего Клаудиу виконта де Ламбера лишь уносил очередную частицу этого и без того слабого утешения. Но Клаудиа все-таки жадно ждала визитов юноши, ибо виконт остался теперь последним человеком, связывавшим ее с внешним миром. О Педро она старалась вообще не думать, ибо знала, что если бы он был жив, он непременно был бы с ней в эти страшные дни. Но его не было. И герцогиня боялась даже мысленно задавать себе вопрос – «почему?»

Виконт, счастливый тем, что столь неожиданно стал необходимым женщине, с которой так странно свела его судьба в нищем польском фольварке, разумеется, всячески пытался прятать свое неуместное счастье. Он каждый день молился Богу за то, что, как и положено офицеру, в тот вечер, найдя, наконец, графиню, проявил выдержку. Именно он, совсем еще, казалось бы, мальчик, когда они с темнокудрым ротмистром легкоконного итальянского полка застыли на пороге, оба пораженные открывшейся сценой, не потерял, в отличие от взрослого мужчины, голову, а спокойно выяснил все и даже помог русскому привести Клаудиу в чувство, сбегав за уксусом. Однако за прошедшее время он так и не смог научится гасить на лице сияющую улыбку, когда Клаудиа поспешно вставала ему навстречу, хотя и прекрасно видел следы горя на ее осунувшемся лице, и понимал, что ее порыв относится на самом деле совсем не к нему.

Вот и сейчас, видя, как торопливо она отошла от окна и с какой надеждой смотрит ему в глаза, быстро идя навстречу, он испытал все то же сдвоенное чувство высочайшей сладости и неизбывной горечи, какого никогда раньше не испытывал. И это пронзительное щемящее чувство говорило ему о настоящем, о вечном…

– Увы, ваша светлость, – задыхаясь, скорее, от восторга, чем от бега по крутой лестнице. – Пока ничего нового. Очень, очень много раненых. Да и о пленных собрана еще далеко не вся информация, связь очень ненадежна, казаки же воюют совсем нецивилизованно, никаких списков, только свидетели… если остаются. – Лицо Клаудии мгновенно потухло и стало серым, как и ее простое шерстяное платье покроя трехлетней давности. Виконт знал, что все привезенное с собой она раздала погорельцам, потерянно бродившим по всему городу и за кусок хлеба или одеяло готовым продать даже честь своих дочерей. Ламбер знал и то, что многие французы этим пользуются, и сам не раз слышал, как его гусары обсуждают этих несчастных, чьи ласки оказывались измученными и печальными. – А почему бы вам не обратиться прямо к императору? Вы – жена командующего легиона… – неожиданно даже для себя вдруг спросил он.