Мария Барыкова - Клаудиа, или Загадка русской души. Книга вторая

– Это дом моей кузины Струйской, – неохотно пояснил русский. – Разумеется, она уехала, как и все, но здесь есть хорошая детская для малыша и, надеюсь, все, что нужно, для герцогини.

– А как же… вы? – почти испуганно спросила Клаудиа.

– Я? А вы думаете, что я, пользуясь отсутствием вашего мужа и охраны и пребыванием в знакомом городе, тут же сбегу? Вы забываете, что я русский дворянин, ваше сиятельство.

Разумеется, дом уже оказался разграблен, но Стромилов, знавший его вдоль и поперек, открыл тайные, не найденные солдатами погреба с провизией и чуланы с вещами. Кроме того, он нашел на улице рябую толстую девку лет семнадцати, оказавшуюся вполне сносной кухаркой и даже горничной. Через день в нескольких комнатах второго этажа уже можно было жить. Но Клаудиу ни на секунду не покидало ощущение, что жизнь эта призрачна, искусственна, нереальна. Все происходило теперь, словно во сне. Сам Стромилов, несмотря на то, что ходить по лестницам ему с еще не до конца зажившей раной было трудно, расположился в третьем этаже и не выходил оттуда целыми днями.

Но однажды к вечеру, когда сумерки быстро наползали на их дом, казавшийся Клаудии жалким островком среди бури, русский спустился к ней, держа в руках две запыленные бутылки.

– Закройте окна, герцогиня, и ставнями, ставнями, – вместо приветствия сказал он, – сегодня будет большой пожар, и иначе стекла полопаются. К тому же, дым. – Он кликнул свою толстую Дуню. – Скатерть на стол, хрусталь, серебро.

К удивлению Клаудии через полчаса в ее угловой комнате оказался стол, сервированный со всей мыслимой изысканностью даже без оглядки на военное время. Горели бокалы и подставки под приборы, звенело серебро колец, мягкой синью отсвечивала накрахмаленная скатерть, дробилась в икорнице икра, и багровело вино. Они ужинали в полном молчании, как на похоронах. Но, в конце концов, Владимир не выдержал.

– Простите мне роль хозяина, но сегодня я чувствую себя вправе играть ее, – заговорил русский, когда Дуня увела зевавшего Нардо, и они остались одни.

– Почему же?

– Потому что сегодня я убедился, что, несмотря на присутствие в Москве французского императора, хозяевами города остаемся мы.

– Каким образом?

– Разве вы не знаете, что город уже горит? Огонь, начиная с окраин, все ближе и ближе подбирается к центру.

– Гастон утверждает, будто это неосторожность пьяных солдат.

Стромилов улыбнулся и снова налил оба бокала до краев.

– Подойдите сюда. – Он приоткрыл ставень окна, выходившего к кремлю. – Вы хотели посмотреть – смотрите.

Клаудиа с бокалом в руке стала всматриваться в темную громаду. Луны видно не было. Вдруг огненный сноп поднялся в небо, рассыпаясь десятками вертящихся шаров, и только спустя несколько секунд до них донесся грохот оглушительного взрыва.

Представшая ее взору картина была страшна, особенно подчеркнутая окружающей ночью. Огромное пространство небосвода окрасилось ярко пурпурным цветом, и на этом немыслимой красоты фоне крутились и извивались какие-то змеевидные струи светло-белого цвета. Горящие головни различной величины и причудливой формы раскаленные предметы странного и фантастического вида подымались массами вверх и, падая обратно, рассыпались огненными искрами. Казалось, целое огромное необъятное поле вдруг преобразилось в ряд непрерывных извергающихся потоками пламени вулканов. Самый искусный пиротехник не мог бы придумать более величественного фейерверка. И впечатление это еще более усиливалось серебристым отблеском длинного хвоста зловещей кометы.

– Что это? – вздрогнула Клаудиа. – Это… Это… французы?..

– Нет, это не роковое недоразумение и не злая воля наших врагов, это признак большого озлобления русских, это – наша жертва, которая погубит вас. Я пью за победу русского оружия, ваше сиятельство. – И Стромилов до дна осушил бокал. – Выпейте и вы, ибо наша победа нужна и вашей Испании. За кортесы! За свободный Мадрид! И за то… чтобы ваш муж оказался живым, – тихо закончил он.

Клаудиа, закрыв глаза, медленно поднесла бокал к губам. Ресницы ее опустились, бросая на белые щеки синеватую зловещую тень, и как отражение только что увиденного за окном, перед ее внутренним взором вдруг замелькали кровавые брызги… Она стоит у дороги в ряду женщин в черных мантильях, а мимо, извиваясь змеей, тянется мучительно бесконечная, длинная процессия босых мужчин с обнаженными смуглыми плечами, на которых сверкают, смешиваясь в лучах заходящего солнца, серебро цепей и карминные капли крови. Белые складчатые рубахи тонкого батиста и длинные остроконечные колпаки той же материи измяты, их лижут алые потоки, и взлетают над ними кожаные плети, словно чудовищными бабочками, украшенные разноцветными бантами – подарками возлюбленных. Из отверстий, оставленных для глаз, сверкают угли, в которых мука, наслаждение и похоть, и Клаудиа в застывшем ужасе ждет, что сейчас кто-нибудь пройдет совсем близко от нее, и изящно двигая не всей рукой, а лишь кистью, хлестнет кнутом по своим обнаженным плечам и оросит ее лицо и одежды багряными каплями. Ей страшно, ей хочется закрыться, убежать, но здесь король, здесь весь двор, пожилые дамы в праздничных платьях толпятся на балконах, страстная неделя, пятница… И вот он приближается, белая безликая маска, вот заносит руку… И вдруг жар огня опалил ее лицо, а уши наполнил истошный вопль сжигаемой ведьмы. Клаудиа почувствовала, что мужество, которым она держалась последние дни, оставляет ее.