Денис Гербер - Заблудшие

– Куда далее-то? – спросил Никита шёпотом. – Пошли уже, от греха подальше.

Бурят ощерил прокуренный рот.

– Ко мне в улус идём. Я ведь говорил.

– Ну так пошли!

Миновав жуткий холм, они двинулись через заросли. Никита обратил внимание, что привычные лесные звуки стихли. Дятлы, до этого бодро долбившие стволы, как по команде смолкли, и даже насекомые не жужжали возле уха. Жизнь замирала, уступая место каким-то другим силам.

Вскоре появился улус, состоящий из десятка юрт, между которых сновала шайка улыбчивых собак. Батоха что-то крикнул по-своему. В одной из юрт отворилась дверь, и наружу высунулось плоское как сковорода лицо.

– Жена моя, – с достоинством пояснил бурят.

Голова вновь скрылась в юрте, и почти сразу над жилищем закурился дымок. Почему-то Никите стало жаль Батоху. Жил тот в грязи, в хламе каком-то. Круглый год носил одну и ту же замусоленную куртку. Детей у него не было, а если и были, то мотались неизвестно где. Бурят постоянно горбатился на кого-то задарма, а в остальное время охотился и травы собирал. В общем, трудился из последних сил, а достатка не имел. Говорили, что по молодости он в Хиринском дацане жил. Ещё до того, как «Дэчен Даржилинг» построили, молельней служила войлочная юрта. При этой юрте-храме и состоял Батоха помощником ламы. Однажды в Хирин приехали важные ламы из Монголии. Они поглядели косо и велели прогнать Батоху – разглядели в нём что-то вредное. С того дня бурят избегал людей, всё больше по горам и лесам скитался. Уже позже, когда совсем взрослым стал, начал помаленьку с местными общаться и обзавёлся молодой супружницей. Некоторые в долине утверждали, что в странствиях Батоха тронулся умом, раздал мозги духам местности. Может и души у него не осталось? Поделил её бурят между рек, гор и лесов. Оттого зверя влеготку бьёт и травы быстро находит.

Внутри юрта оказалась просторной. Они расположились недалеко от очага, вытянув разгорячённые ноги. Соелма – так звали Батохину супругу – бросила в закипающую воду кусковой чай, добавила соли и взболтнула латунным черпаком. В другой котелок она кинула муку и пару ложек масла. По юрте пополз приятный хлебный запах. Изжарив тесто, Соелма залила его бурым чаем. Прибавила густых сливок, вынутых из бараньего меха, висящего на колышке среди прочих вещей. Латунный черпак вновь пошёл в дело. Пару минут Батохина жена помешивала варево, затем протёрла кружки конским хвостом и разлила напиток.

– Уй! Знатный сай, – похвалился бурят, – породы луган бортогон. У чикойских семейников купил.

Чай, прозванный затураном, утолял и жажду, и голод. И раньше Никита пробовал его, но приготовление видел впервые.

– Лёска очень сай пить любил, – сказал Батоха. – Моя всегда, как только видела его – начинала варить. Сейчас думала, что с Лёской иду. Не знает, что сгинул.

– Чего не скажешь ей? – удивился Никита.

– А-а-а!.. – Батоха многозначительно махнул рукой в сторону выхода, за которым скрылась Соелма. Этим объяснением и ограничился.

Допив чай, они остались сидеть возле огня. Бурят достал трубку и начал трамбовать красноватые кудри табака.

– Что же Алёшка Люблин так сплоховал, не уберёгся? – спросил Никита. – Зачем в холодрыгу купаться стал?

Батоха медлил с ответом. Понюхав табак, он сказал:

– Я с духами общался, выяснял. Не губила его вода. Лёску человек губил.

– То есть как? – изумился Никита. – Не стонул он, что ли, в озере?

– Стонул. Только в воду полез не по доброй воле. Я Лёску знаю: он бахвалился, а сам воды боялся – плавать-то не мог.

– Потому и стонул, что плавать не умел. Полез жар смыть с дороги и стонул.

Батоха затянулся, прокашлялся и ничего не ответил.

– Брешешь ты, – Никита отвернулся к огню, – и духи твои брешут.

Алёшка Люблин при жизни был на несколько лет старше Никиты. Он рос в семье приезжих староверов – «семейских» – прибывших в долину ещё во времена царицы Катерины. Здесь, на краю русской земли, они искали покой и уединение для своей веры, и обосновались в Никольской слободе, где никто не мешал чинить двоеперстие и старинные книги читать. Лёшка, пусть и юный, а подряжался на любую работу. И не потому, что выгоды много хотел, – его любое мастерство привлекало. Что он в свои восемнадцать только ни делал: жир из байкальской коломенки топил и китайцам продавал, зимовья строил в самых труднодоступных местах, мастерил из кожи пояса и конскую сбрую, белок плашками ловил. Купцы нанимали его собирать гусиный пух по берегам озёр. Колокол отлить – он и тут помощник. Чтоб видалый Алёшка Люблин стонуть мог – в этом было что-то странное. А тут ещё Батоха утверждает, что Люблин плавать не умел. Наверняка брехал старый бурят.