Лариса Склярук - Книга странствий

Жак не отвечал. Он тяжело и прерывисто дышал, не открывая глаз. Эрмон, этот болтун, выскочка, пустозвон, почувствовал необыкновенную горечь. Из его глаз покатились слезы.

– У-у-у, погань, нежить, нечестивцы! Рано торжествуете, душегубы! Я вам покажу! – зашептал он. – Я сейчас вернусь, я мигом, – обратился он к не слышавшему его Жаку и, аккуратно положив голову раненого на траву, Эрмон бросился назад, к мельнице.

Вскоре он вернулся, хрипло дыша от бега. Жак лежал на том же месте. Эрмон подхватил бесчувственное тело под мышки и, напрягаясь, поволок по траве. Брошенный мешок со злополучным зерном остался на берегу.

В той стороне, откуда они пришли и где находилась мельница, небо потихоньку озарялось. Потом огромной желтой гривой вверх рвануло пламя, и полетел целый рой ярких искр. Потянуло дымом, послышался треск и рычание пожара, крики людей. Злорадно-мстительное выражение на лице Эрмона ясно говорило, что он имеет к этому пожару самое прямое отношение.

К стоянке паломников Эрмон с Жаком добрался глубокой ночью. Еще несколько часов тихо плачущая Клодин хлопотала вокруг отца, пытаясь остановить кровь, продолжающуюся просачиваться сквозь повязку. Ей помогал Андрэ. Эрмон, рассказавший, как было дело, и несколько раз пытавшимся похвалиться ловкостью, с какой он подпалил мельницу, отомстив за удар, вскоре тоскливо замолчал и сидел на траве, обхватив руками опущенную голову.

Все знают, что жизнь конечна, но, когда наталкиваются на ту тонкую грань, которая отделяет жизнь от смерти, бывают безмерно потрясены. Один удар – и жизнь потеряна безвозвратно.

Перед рассветом Жак пришел в себя, обвел всех мутноватым взглядом.

– Не оставляйте Клодин. Будьте ей защитой, – с трудом прошептал он несколько слов. Клодин сотряслась в рыданиях.

Дыхание Жака неожиданно стало спокойным, словно тело смирилось с приближением смерти и перестало бороться. Все краски жизни сошли с заострившегося лица, обветренная загорелая кожа цвета каленого ореха стала незнакомо бледной. Нос блестел, как слоновая кость, виски запали. Непокорные, прежде торчащие во все стороны волосы шевелились, раздуваемые ночным ветром, подчеркивая полную неподвижность тела. Весь он как-то вытянулся, похудел. Сложив на груди тяжелые, наработавшиеся руки и закрыв глаза, Жак умер с первыми лучами восходящего солнца.

– Не плачь, дочь моя, – проговорил бедный священник, пришедший проводить Жака в последний путь, – он принес себя в святую жертву, весьма угодную Богу.

Похоронили Жака недалеко от дороги. Долго сидела Клодин рядом со свежей могилой, не в силах уйти. Андрэ и Эрмон не мешали ей и не торопили. Наконец, девушка положила на земляной холмик маленький букет полевых цветов, встала и, не оглядываясь, пошла к дороге. Вновь заскрипели колеса дряхлого возка. Крестоносцы продолжили свой путь.

На верху невысокого холма находилась плоская площадка. Быстрый ручей сбегал по склону холма, и его искрящаяся влага терялась где-то среди серых камней, в ажурной тени надменно высокомерных кустов олеандра, пунцовые цветы которого пламенели на фоне темной зелени.

Русоволосый гигант стоял на самом краю площадки. Отросшие волосы достигали плеч. Белая кожа лица покрылась дорожным загаром и заросла волнистой бородой. Внимательные глаза ярко голубели под густыми бровями.

Чуть поодаль стояли его товарищи. Как всегда, веселый, жизнерадостный Эрмон, блестя желтовато-карими глазами, полными затаенной хитрости и своеволия, быстро вертел головой, спеша все увидеть. Прислонившись к его худому, острому плечу, неподвижно стояла Клодин, и только ее длинные волосы отлетали в сторону под порывами легкого ветерка.

Край был великолепен. С высоты холма открывались необъятные просторы, окаймленные серебристой полосой моря.

Но не эти просторы, не вечно меняющееся море приковали к себе внимание пилигримов. Потрясенно и завороженно они разглядывали Константинополь, ибо не могли и представить себе, что где-нибудь на свете может существовать такой восхитительный город, соединивший в себе греческую античность и роскошь азиатского Востока. Ни один город Европы даже близко не мог соперничать с «оком Вселенной», как сами византийцы называли свою царственную столицу.

– Лишь в волшебном сне могло пригрезиться такое чудо, – проговорил Андрэ, выразив словами общее чувство.