Юрий Иванов-Милюхин - Разбойничий тракт

Муса обернулся к подчиненным, жавшимся по углам подворья, гортанно выкрикнул команду. Сидящие на конях абреки направили ружья на казаков, а успевшие спешиться вскочили в седла. Панкрат понял, что главарь призывает разбойников приготовиться к отходу, но дать им возможность уйти означало признать поражение, даже не попытавшись отомстить за возлюбленную, без движения лежащую в хате.

Этого допустить было нельзя. Сделав резкий выпад, урядник концом шашки подцепил сбрую на лошади бандита и рассек ее. Ремни расползлись по морде скакуна, загубники выпали из пасти. Муса подергал поводьями, натаскивая снасть на себя, он ошалело закрутил белками, теперь уже ясно осознавая, что от боя ему не отвертеться.

– Эй, казак, что плохого сделал тебе мой конь? – стремясь сохранить достоинство, закричал он. – Зачем ты так поступил? Ведь не арабскому скакуну придется драться с тобой.

– Я коня не трогал, а тебе отсюда уйти не удастся, – воздел шашку вверх Панкрат. – Тем более что ты сам предложил поединок.

– Хорошо, Панкрат, ты получишь то, чего просил. – Абрек швырнул под копыта лошади бесполезную сбрую, снова осмотрелся вокруг. – Жаль, что рядом с тобой не стоит твой отец, было бы неплохо перерезать горла вам обоим.

– Жаль другого – что тебя не придушили еще в утробе, – успел ответить казак. – Ты и есть кровожадный бирюк…

В следующее мгновение Муса со спины перебросил ружье в правую руку и, нырнув под брюхо скакуна, в упор выстрелил в Панкрата. Все произошло настолько быстро, что никто из находившихся во дворе даже не пошевелился. В проеме окна замерла Софьюшка, рядом стискивал ружье в руках Дарган, вокруг застыли станичники.

Панкрат охнул от ожога в левое бедро, он успел увидеть, как абрек взвился в седло, намереваясь послать коня к забору, за которым его ждало спасение. Теряя сознание, казак полоснул шашкой по кожаной ноговице противника, выше поднять клинок он был уже не в силах. Последнее, что схватили его зрачки, это дикий прыжок лошади по направлению к ограде и выпершаяся из стремени голень бандитской ноги почти до колена.

Вокруг загремели выстрелы, раздались вскрики вперемешку с проклятиями, вслед за главарем с места рванулись остальные разбойники. Они взялись носиться по двору сорвавшимися с цепи чертями, нацепившими на телеса черкески и обвешавшими себя оружием. Чеченцы отстреливались, отбивались саблями от станичников, забиравших их в круг, поднимали коней на дыбы, взмывали в воздух и пропадали за оградой, высота которой была около двух саженей. Но не всем удавалось преодолеть этот барьер, многие из джигитов вместе с лошадьми переворачивались на лету и грохались на землю, застывая под жердями навечно.

Дарган с Софьюшкой как заведенные посылали пулю за пулей, лица их окаменели, они походили на древних истуканов, украшавших степные курганы и решивших прибрать под себя побольше человеческих жизней. Плакали навзрыд младший Петрашка и девки Аннушка с Марьюшкой, им вторила тетка Маланья. В проеме двери мелко крестилась бабука, синюшными губами она шептала молитвы Господу.

Праздник смерти гулял по подворью до тех пор, пока последний из разбойников не свалился под забором прикрытой тряпками падалью. Мать бросилась к старшему сыну, лежащему посреди двора, Маланья в доме метнулась к Айсет, припала ухом к ее груди. И снова непривычная тишина на мгновение зависла в воздухе.

– Живой, – донесся с улицы смертельно уставший голос Софьюшки, положив голову Панкрата себе на колени, она повторила, обращаясь к Даргану, замершему на крыльце: – Наш сын живой…

– Живая невестушка! Пуля ударилась под первую рану, – закричала и Маланья, отрываясь от груди возлюбленной племянника. – Наша девка, будет жить.

Но вместе с радостными вестями, заполнившими двор, ветер принес со стороны Терека угрозу, похожую на бирючий вой. Она прогулялась по усадьбе ледяным сквозняком, заставив станичников крепче схватиться за оружие:

– Я еще верну-у-усь-сь…

Прошло два с половиной года. В предгорьях Большого Кавказа подходило к концу знойное лето. Со стороны белых вершин далеких гор все чаще налетали прохладные ветра, с другой стороны, из ногайских степей, все так же накатывали валы суховея. Стихии сталкивались над неизменно мутным Тереком, превращаясь в благодатный климат с хрустальными осадками, напитывающими соками овощи и ягоды, насыщающими силой людей и животину. Жизнь природы шла своим чередом, в отличие от людской, она не менялась веками. И в этом, казалось бы, несложном процессе, похожем на библейское «плодитесь и размножайтесь», и состоял весь смысл бытия.