Юрий Мишаткин - Оставь страх за порогом

– Нынче третий день после свершения бунта, о его подавлении не слышно, наоборот, говорят, что восставшие удерживают почту, телеграф.

– Наберитесь терпения. С бунтарями покончат, для них не хватит тюрем, всех осудят как германских шпионов, вознамерившихся продать бедную Россию. У новой власти нет никого, кто бы был способен управлять страной. Закрыты магазины, свет периодически отключают, телефон работает с перебоями.

– Грабят не только на улицах, стали приходить домой, забирают самое ценное, начинают с запасов продуктов. Добрались даже до Императорской картинной галереи. Из бесценных полотен Мурильо, Рембрандта, Леонаpдо нарезают портянки, на обмотки пустили и гобелены, не говоря о шторах. В Древнем Риме подобное называли варварством.

– Ради бога, тише! Нас могут услышать, тогда не сносить головы!

Эрлих прижался лбом к стеклу, за которым убегала улица. «Болтают черт знает что, всякую несусветную чушь…»

– Которые господа, а которые товарищи! Конец маршруту, вылазь! – объявил вагоновожатый.

Эрлих спрыгнул на брусчатку. Пересек трамвайное кольцо, прошел Мытную улицу, 9-ю Рождественскую, казармы саперного батальона в Виленском переулке и вышел на Преображенскую. «Не слышал ни единого выстрела, не скажешь, что сменилась власть, столицу взбудоражил бунт, – подумал Эрлих. – Вокруг полная безмятежность. Куда пропал патриотизм, который был в начале войны? Отчего не слышно ликования от объявленных свобод? В марте толпы торжествовали по поводу отречения царя от престола, образования демократической республики, сейчас никого не возмущает арест правительства».

Возле двухэтажного особняка с лепным карнизом, небольшой скульптурой льва у подъезда поручик оглянулся по сторонам, тронул медный засов. Когда дверь отворил благообразный старик с окладистой бородой, в накинутой на плечи ливрее, юркнул в дом.

– Не хвораешь, Акимыч? Маман у себя?

– С приездом, вашбродь! Уж как барыня обрадуется! – старик запер подъезд, стал застегивать ливрею. – Домас-с барыня, который уж день на улицу ни ногой, и мне запретили отлучаться. Надо в лавку сбегать, а они: «Продуктами запаслись впрок».

Эрлих вбежал по мраморной лестнице, не слушая, что говорит семенящий за спиной Акимыч. На втором этаже своим ключом отпер дверь с медной, до блеска начищенной табличкой:

ЭРЛИХ

Ростислав Карлович генерал от инфантерии

В прихожей царил мрак, поэтому Эрлих не сразу разглядел мать.

– Рада видеть живым-здоровым. Как удалось вырваться в столицу? Неужели получил позволение оставить службу? В твои годы покойный отец даже в мелочах не нарушал устав, был исполнителен, что помогло росту карьеры, получению генеральского звания. Приехал надолго или на день? А я измучилась бессонницей – разве уснешь, когда на улице идут демонстранты, грохочут машины? Ночами раскладывала пасьянс, молила Бога, чтобы утихла смута. И погода хуже некуда…

Мать говорила, задавала вопросы, не ждала ответов. Эрлих перебил:

– Прикажите истопить ванну.

Кутаясь в шаль, мать продолжала жаловаться:

– Бродят слухи о каком-то перевороте, точнее, бунте. Неужели нас ожидает содом и гоморра? Жизнь обесценилась, выпущенные из тюрем станут убивать, грабить, за наши жизни не дадут даже ломаного гроша. Видела над крышами дымы пожаров, неужели огонь коснется нас? Свет включают с перерывами, счастье, что запаслись свечами, керосином для ламп, дровами, иначе сидели бы в холоде, полной темноте. Телефон не работает, говорили, станцию захватили социалисты с большевиками…

Эрлих прошел в столовую, где окна закрывали шторы. Взял канделябр с оплывшими свечами, осветил на стене картину в позолоченной раме.

– Ты приехал за Веласкесом? – догадалась мать.

Не оборачиваясь, Эрлих ответил:

– Необходимо спасти полотно. Это единственная ценная вещь, оставшаяся после потери имения. Есть, правда, особняк, но в любой момент его могут реквизировать, нас вышвырнуть на улицу, в лучшем случае завершим жизнь в ночлежке. С собой недвижимость не унести, другое дело, живописное полотно великого мастера, высоко ценимого во всем мире, его с радостью, не торгуясь, приобретут богатые коллекционеры, которых немало в Европе или Америке.

– Мое упрямство, отказ продать Веласкеса помогли сохранить приданое. Твой отец пустил по ветру многое из нашего имущества, заложил имение, запросто продал бы и фамильную реликвию.

Все, что говорила мать, Эрлих прежде слышал не раз и попросил: