Иван Аврамов - Ошибка Перикла

И впрямь, как сестры-близняшки во всем повторяют друг друга, так и нынешняя война ничем не отличалась от прошлогодней. Опять войско Архидама беспрепятственно и легко, как нож в творог, вошло в тело Аттики. Раны земли, едва успев затянуться, закровоточили снова. Дым с равнин окутывал окрестные горы так плотно, что казалось — их и не существует. Отряды спартанцев, почти не встречая сопротивления, огнем и мечом прошлись по Паралийской области, уже предвкушая лакомую добычу — Лаврион с его серебряными рудниками.

Оставался верен себе и Перикл. Ничто: ни упреки друзей, ни козни многочисленных политических противников, ни народное возмущение, которое, закипая, уже приподнимало крышку на котле гнева, не могли заставить его вступить в решающую битву с врагом на сухопутье. Перикл не то чтобы совсем исключал риск — он всегда старался свести его к минимуму. Благоразумный, осторожный, он боялся сейчас перевеса Спарты на суше — шестьдесят тысяч великолепно обученных гоплитов, которые слово «война» впитали в себя с молоком матери! Вступить в генеральное сражение с этим чудовищем означало наверняка его проиграть. Ответ пелопоннесскому медведю прост и незатейлив: пока он опустошает аттическую пасеку, на его собственной территории всласть похозяйничает рассерженный афинский шмель. Эскадра из ста кораблей, к которой потом присоединились пятьдесят боевых суден с Хиоса и Лесбоса, опять отправилась каленым железом выжигать берега Пелопоннеса. Перикл самолично возглавил эту экспедицию. В Афинах к ней отнеслись по-разному. Наиболее суеверные считали, что само небо восстает против этой затеи. Лишь только Олимпиец взошел на палубу флагманского корабля, как белый день стал превращаться в черную ночь: на глазах у потрясенных афинян солнце исчезало. Что ни говори, а Перикл был достойным учеником Анаксагора-Разума. Он спокойно подошел к сильно испуганному кормчему Никомаху, которого знал как смелого моряка, и, улыбаясь, аккуратно снял с себя гиматий, тут же обернув им голову рулевого:

— Скажи-ка честно, Никомах, неужели боишься и теперь?

— Теперь нет. Ведь я знаю, что это ты, великий Перикл, накрыл мне голову плащом.

— Но ведь то же самое, — ах, как крепко усвоил Перикл уроки мудреца, отказавшегося когда-то давным-давно от всех своих богатств и поместий ради бесконечных раздумий об устройстве мира и Вселенной, — происходит, представь себе, с Солнцем. С той лишь разницей, что моего плаща для него явно будет маловато!

Спартанцы бесчинствовали в предгорьях Лавриона, афиняне разоряли Эпидавр, потом настал черед Трезенской области, Галиады, Гермиониды, а боги смотрели с неба на все это и молчали.

Хотя кто его знает… Уж не благодаря ли им афиняне, вернее, самые древние из них, вдруг обратились памятью к еще более древнему пророчеству оракула:

Грянет дорийская брань, и мор воспоследствует с нею.

В Афины пришла чума. Морские ворота города — Пирей, где толклось много разноплеменного народу, впустили нежданную черную гостью. В очередях у фонтанов, колодцев, источников судачили:

— Не иначе, как лакедемоняне подсыпали отраву в цистерны! — Пирей снабжался привозной водой — сладких водоносных жил там не было.

— Ха! Волка всегда обвинят: несет он добычу или не несет. Ты сам, что ли, схватил за руку подлого спартанца, когда он сыпал в воду какую-нибудь гадость? Третьего дня знакомый моряк поведал мне, что мор вспыхнул в Эфиопии, откуда перенесся в Египет и Ливию.

— Слов у тебя, милейший, река, а разуму — ни капли! Вы оба сейчас обманываете друг друга, как критянин — критянина. Ослепли, поди? Так разуйте глаза! Схинокефал превратил Афины в кучу гниющего мусора. Людей — как оливок в амфоре, а вонь такая, что задохнешься. Нас всех ждет смерть. И самых худших, и самых лучших — все провалимся в зловещий Тартар.

— Эй, ты! Отойди-ка от меня подальше! У тебя изо рта несет как из бочки с дерьмом!

— А не подумал ли ты, юноша, что, благодаря богам, я прожил на этом свете раза в три больше, чем ты, и у меня просто шатаются в деснах и гниют зубы?

И все же старик, чьи сильные корявые пальцы выдавали в нем то ли кожемяку, то ли крутильщика канатов, в мгновение ока остался в одиночестве. Афиняне уже знали, каковы признаки страшной болезни: человек дышит неровно, зловонно, глаза воспаляются, краснеют, как у кролика, из глотки, распухшей, приобретающей, равно как и язык, кровавый цвет, вырывается хрип, рано или поздно переходящий в кашель, разрывающий грудь на части, а жар, зародясь где-то в голове, охватывает все тело. Любой, у кого начиналась звучная икота, кого рвота выворачивала наизнанку — с кровью, желчью, с болью в животе, мгновенно превращался в отверженного. И, что еще хуже, обреченного. Весьма часто от меченного черным перстом чумы [186] Вполне возможно, это была какая-то другая эпидемия. Принимая во внимание симптомы болезни, описанные в дошедших до нас источниках, некоторые исследователи склонны полагать, что Афины были охвачены эпидемией брюшного тифа. отворачивались даже в семье. Страх и подозрительность, маниакальная боязнь заразиться сделала афинян непохожими на себя. Не все, но многие, очень многие забывали о том, что такое милосердие и сострадание.