Дмитрий Верхотуров - Три века спора о варягах. Летопись и варяги

Но после нескольких лет, доведя рукопись до трудов М.П. Погодина, я охладел к работе и вскоре ее надолго забросил. Причиной тому была сильная неудовлетворенность проделанной работой. Рукопись быстро распухала в объеме, пополняясь все новыми и новыми подробностями давно отшумевших разногласий, но при этом ясности не прибавлялось. Детали и подробности не объясняли, как и почему рождались те или иные точки зрения; складывалось впечатление, что та или иная версия происхождения варягов – это не более чем произвол историка. Вот пришло, скажем, каким-то образом в голову Н.И. Костомарову выводить русь из Литвы, и он эту точку зрения защищал, в том числе и во время второй публичной дискуссии.

Можно было бы и не раздумывать о причинах формирования точек зрения и явочным порядком согласиться с мыслью об их произвольности, но тут было два момента, которые это сделать не позволяли. Во-первых, разброс точек зрения, высказанных за века дискуссии, был столь велик и разнообразен, что будто бы каждый исследователь ранней истории Руси считал своим долгом высказать свою, особенную точку зрения. Заметим, что ни в одном другом разделе русской историографии не было столь буйно процветавшего плюрализма мнений; там обычно быстро складывались две или три основные позиции, с которыми соглашались все другие исследователи, и одна из них приобретала доминирующий характер. В споре о варягах, несмотря на оформление лагерей норманистов и антинорманистов, этого не происходило и даже внутри этих лагерей существовали различные позиции.

И это при том, что произвольность точки зрения в истории все же ограничена наличным корпусом письменных источников, доступными археологическими материалами, да и логикой научного рассуждения. Довольно быстро мне стало ясно, что главный привод спора о варягах лежал за пределами собственно исторической науки и определенно имел политический характер.

Во-вторых, многие исследователи, особенно из лагеря антинорманистов, проявляли по ходу дела необычайную приверженность к своим точкам зрения и защищали их почти буквально с пеной у рта, со скатыванием в самую низкопробную публицистику, даже тогда, когда аргументы их разбивались напором фактов. Так, целый ряд исследователей проявил склонность к категорическому отрицанию и присутствия, и сколько-нибудь значимой роли скандинавов на Руси, невзирая на то что археологические материалы ясно показывали присутствие скандинавов и их высокое социальное положение в обществе Древней Руси, на то, что скандинавские саги и рунические надписи прямо говорили о путешествиях скандинавов на восток, да и на то, что русские князья имели родственные и политические связи со Скандинавией.

Истина в длинных спорах категорически не желала рождаться. Если исследователи заявляют о своей приверженности научному, историческому подходу, то они должны признавать и учитывать в своих построения бесспорно установленные факты. Книги В.В. Фомина, нынешнего ярого антинорманиста, которые вышли в середине 2000-х годов, ясно показали мне, что лагерь антинорманистов вполне сознательно отбрасывает принцип научности в настойчивых попытках утвердить представление о том, что Русь создана исключительно славянами, что Рюрик был славянином и никаких скандинавов у истоков Руси никогда не стояло.

Подобный подход, как было прекрасно видно из историографии, повторялся на протяжении всего спора о варягах, начиная с М.В. Ломоносова и до наших дней. Это стало проблемой, поскольку требовалось объяснить, каким это образом вполне нормальные в других темах историки в споре о варягах превращались в ярых и довольно разнузданных пропагандистов.

Вот эти обстоятельства разрушили мои изначальные представления о споре о варягах как об академическом диспуте, ведущемся в научных рамках, хотя и с повышенным против обычного накалом страстей. С самого начала это был политический спор, натянувший на себя одежды академичности, некоторые эпизоды которого оканчивались административными и политическими репрессиями. Возник вопрос о приводе этой политизированной дискуссии, ответа на который почерпнуть из историографии оказалось невозможным. Мне долгое время не удавалось даже сообразить, в чем тут дело.

Шлагбаум перед работой оказался опущенным. В таких условиях даже блистающее подробностями и библиографией сочинение не имело бы научной новизны и ценности, поскольку в нем не было бы ясного ответа на вопрос, почему эта дискуссия началась и почему она шла столь долго, столь упорно и запальчиво, охватывая целый ряд поколений историков. Согласиться с тезисом о произвольности точек зрения я не смог: это был простой, но с очевидностью ложный вывод.