Том Шервуд - Призрак Адора

В полночь меня просто подбросило на кровати. Хотя не корабельный пожар, и не нападение пиратов, и не прикосновение пробежавшей по лицу мокрой трюмовой крысы швырнули меня в земную реальность, нет. Мучительный, душный полусон-полуявь провёл передо мной вереницу смуглых людей, мускулистых, худых, обнажённых по пояс, в атласных малиновых длинных штанах. Лица их были безжалостны. В руках – большие изогнутые ножи. Они шли в мою сторону – и вдруг рты их раскрылись в немых воплях, а глаза засверкали: они увидели меня! Я сделал отчаянную попытку бежать, но не сдвинулся с места, а стал как-то странно проваливаться. Ноженосцы подпрыгнули, наклонились, не переставая вопить, а перед глазами мелькнула тонкая детская рука, почему-то покрытая шерстью, цепко сжимающая золотой тусклый то ли пест, то ли жезл с кольцом из синих самоцветов. Метнулось и исчезло чьё-то, диким образом изуродованное лицо, с глазками нечеловечьими, маленькими и пустыми; а из отдалённой темноты вылетел, кувыркаясь, тяжёлый, изогнутый нож и через невероятно короткий миг рассёк воздух у самой моей груди.

Я успел проснуться и только поэтому не закричал.

Сон отчётливо говорил мне: “Берегись!”. Но дурные предчувствия покинули меня без следа, едва только я ощутил под ногами благословенную землю Англии. И другие мысли, и другие чувства заполнили всё существо моё.

После, в другие годы, я испытывал это чувство много раз: озноб восторга, незримый мучитель, возникающий в первые дни жизни на твёрдой земле после длительного болтания над бездной. Как только сходишь с корабля, мир, долгое время ограниченный бортами, увеличивается в сотни раз. Вот тут-то и впиваются в тебя острые иглы долгожданного удовольствия, и появляется этот озноб, и охватывает тебя всего, от макушки до пяток. Поэтому первые несколько дней после плавания матрос проводит как бы вполпьяна, даже без вина и рома. Быть может, именно по этой причине за несколько часов спускаются обычно деньги, которых другим хватает на годы, в друзья зовутся люди, от которых следовало бы держаться подальше, а страсть и обожание выплёскиваются на женщин, от которых сухопутные мужчины отворачиваются, кривя рот.

После того как я, считавшийся пропавшим, законный владелец первого этажа нашего дома, объявил о своих правах, его без долгих раздумий поделили надвое: в левой половине, в мастерской, обосновались женщины, в правой, в выставочном зале – все остальные. И уж здесь-то, в зале, было на что взглянуть. Не поместившаяся у стен мебель, как в военном госпитале, громоздилась в совершенном беспорядке, причудливым лабиринтом. Некоторые матросы, конечно же, бросились в город, выбрав по своему вкусу гостиницы и таверны. Но многие, те, что выполняли работы с товарами на складах и такелажем на “Дукате”, расположились вместе со мной в этом вот “госпитале”. Сиденья и спинки изысканных кушеток и диванов скрылись под сброшенной грубой одеждой, сундуками, скарбом, ветошью, инструментами, оружием. Испаряли свою горелую кровь масляные лампы. Блестели там и тут медные части секстантов и компасов. Звенели монеты, гремели подбитые гвоздями башмаки. Гомон и смех, смешиваясь с табачным дымом, качались под потолком. Лоскуты, нитки, иглы, колбасные шкурки, бухты тонких канатов, фитили, шляпы, ружейные замки и пистолеты, выложенные для починки и чистки, вороха белья – как свежего, так и ношеного; накупленные без нужды безделушки, две клетки с птицами. Наконец, у самой двери неизвестно кем и для чего принесённое с “Дуката” пушечное ядро. Сухари, порох, пустые и полные бутылки; удары кресал, высекающих огонь для трубок, шутки, хохот, заунывные подвывания, считающие себя, без сомнения, матросскими песнями – шенти. Мы дома. Мы на земле.