Андрей Воронов-Оренбургский - Фатум. Том четвёртый. На крыльях смерти

Женщины Людей Берега при таких ситуациях всегда уходили сами куда-нибудь подальше от стойбища и, возвращаясь обратно с младенцем, как ни в чем не бывало приступали к своим обычным делам.

Чокто залился смущением. У шехалисов роды – дело крайне стыдливое, удел жрецов и шаманов, к тому же роженицей была его мать. Он боялся, что Ун-па-сичей приметит его и разразится скандал; однако продолжал мять коленями землю, приоткрыв рот от изумления, привороженный происходившим чудом.

Мать напряглась телом, колени ее задрожали, и крохотная сестренка Чокто скользнула на разостланное загодя домотканое одеяло. Старая индианка, опираясь на кулаки, села, быстро перекусила зубами пуповину и привычно завязала ее на голеньком животе ребенка. Затем пару раз ущипнула за плотно сжатую попку для того, чтобы дитя начало дышать, и ласково посмотрела на нее. Сестренка отнеслась к сему как настоящая скво – только тихо писк-нула, как мышка, почти неслышно, точно ведала, что крик может навести врагов на ее племя. Мать, аккуратно придерживая головку, подняла ребенка и, приспустив кухлянку с плечей, дала налитую молоком грудь.

Душа Чокто была переполнена сложными чувствами, когда он ползком, как змея, отполз под защиту раскиди-стой лиственницы. Там он поднялся и во всю прыть своих длинных жилистых ног припустил к берегу.

* * *

Две Луны и собравшиеся родственники ждали Идущую Берегом до заката солнца, а затем, взволнованные ее долгим отсутствием, отправились на поиски. Чокто шел впереди и без труда привел людей в нужное место. Все скорбно молчали и долго стояли над Ун-па-сичей. Даже собаки, увязавшиеся за отрядом, тоже притихли: ни одна не гавкнула, не бросилась шнырять по кустам, а только часто дышали, вывалив языки. Оно и понятно: они ведь тоже шехалисы.

Мать лежала на той же поляне, крепко прижав свою дочь к груди. Сестренка Чокто, вволю напившись теплого молока, беззаботно сопела носом-пуговкой, уткнувшись в мягкое плечо и не догадываясь, что больше никогда не увидит свою добрую мать.

Белое пуховое одеяло было почти насквозь пропитано кровью и пугало своим сырым темно-пунцовым цветом. Ун-па-сичей умерла из-за потери крови, которую ей так и не удалось остановить.

– Эй, Чокто, смотри! Будешь падать где ни попадя, пропадешь… Волки сожрут тебя, а вороны растащут кости…

Вокруг послышался смех. Чья-то сильная, властная рука схватила его за волосы и приподняла голову. Чокто не успел еще разлепить глаз, как почувствовал запах пота и дыма, этот кисло-пряный аромат, а потом и все старые, знакомые с детства шехалисские запахи: огня, океана, крови, жира и земли. Когда он открыл глаза, то увидел отца: в седых волосах его трепетали на ветру широкие орлиные перья. На смуглом теле еще искрились невысохшие капли воды после купания, а на шее поблескивали украшения: медвежьи когти, соединенные прядями голубых бус, на правой руке, выше локтя,– медный браслет хайда 49 49 Хайда – индейское племя, проживающее на острове Хайда к северу от шехалисов. ; на крупных бедрах грязная желтая повязка. Темные глаза с усмешкой глядели на сына, точно говорили: «Так ты никогда не станешь анкау».

Вокруг стояли воины из общества Каменных стрел в широких плетеных тлинкитских шляпах, украшенных сложным орнаментом, а в руках они держали игральные тонкие палочки, сделанные из трубчатых костей птиц.

Кто-то из них предложил сыграть Чокто, но тот лишь отмахнулся, последовав за отцом в хижину.

* * *

В бараборе было прохладно и тихо. Жены Двух Лун покинули ее, как только на пороге увидели старика. Вождь развалился на пышных шкурах и надолго умолк, раскурив трубку.

Чокто тоже раскинулся на мехах животом кверху, прислушиваясь к сиплой отдышке отца, к далекому лаю собак и беспокойному стрекоту крыльев залетевшей стрекозы. Но когда она, синяя, с гибким и прямым, как тростинка, хвостом наконец-то нашла выход через дымоход, наступила пронзительная тишина, словно после громкого крика. Сыну Касатки даже показалось, что уши его слышат, как залетающий ветерок играет нежной опушкой соколиных перьев в его волосах. Он лежал с закрытыми, набрякшими веками и вспоминал свое детство: отец был тогда в расцвете сил, а мать, молодая, без морщин, считалась самой любимой подругой отца среди других жен. Ун-па-сичей слыла не только красавицей. Мать Идущей Берегом, старуха из рода Желтой Выдры, приходя в барабору отца что-нибудь клянчить, любила расхваливать дочь: «Кто из женщин Берега сравнится с моей дочерью?! – каркала она во всё горло, чтоб слышал поселок.– Она может унести на одном плече убитую косулю, идти за мужем, не зная усталости, от утренней зари до захода солнца, переплывать реки, без стона переносить голод и жажду. Кто умеет, как моя дочь, выделывать звериные шкуры? Она подарит мужу могучих сыновей, которым не будет равных!» Бабка была нудной, как оса, и прилипчивой, что пиявка. Поэтому Две Луны всегда старался побыстрей отвязаться от старухи какой-нибудь мелочью или просто прогонял ее, если был пьян или не в духе.