Владимир Малыгин - Зверобои

Согласился молча, лишь кивнул в ответ да на ноги поднялся. Ну а почему бы и не согласиться? А продолжение рассказа никуда не денется. Вот есть у меня такое ощущение, что моему попутчику по какой-то своей причине выговориться нужно.

Заснуть сразу не получилось. Долго ворочался под стук колёс, находясь под впечатлением от услышанного. А ведь чем-то зацепил он меня. Наверное, тем, что давно я подобного не слышал. Крутился с боку на бок на узкой полке и не заметил, как отключился под размеренное раскачивание вагона, под тихое позвякивание чайных ложечек в опустевших стаканах на столике. И снились мне тесные Владивостокские улочки, плотно забитые ободранными, грязными и тощими лошадьми. Лошади эти всё на меня за что-то обижались и очень жалобно ржали. И ещё почему-то снилась огромная толпа всадников в кожаных кепках и куртках…

Наутро проезжали Байкал. Место достопримечательное, поэтому все мы с понятным интересом уставились в окно. И не до рассказов нам было. Раньше, давным-давно, ещё в прошлом веке, годах так в семидесятых, было интереснее – поезд обязательно останавливался в Слюдянке, ждал встречного товарняка, и пассажиры, те кто посмелее, с шутками бежали к озеру, окунуться в его холодной воде. Стоянка-то получалась непонятной по времени. Правда, дело это было не такое уж безобидное. Встречный состав мог пойти по путям между нашим поездом и озером. Наш поезд трогался, купальщики начинали метаться вдоль медленно плетущегося товарняка, проводники дёргали стоп-краны и начиналась ругань. Эх, как тогда всем было весело…

А вот вечером после душа за уже ставшим традиционным вечерним чаем наши посиделки продолжились. Молодёжь из купе умотала к каким-то новым знакомым в соседний вагон, поэтому никто не мешал нашему дружескому общению. И не отвлекал Иваныча от занимательного рассказа…

– У матери нас было четверо, я третий. Ритки ещё не было, – похрустывал сушками Иваныч. Печенюшек сегодня не было, и мы переключились на другую выпечку. – Значит, мне где-то года три и было. А оттого-то и любви мне досталось чуть больше, и родительской заботы. Или потому что к тому времени старшие братья уже выросли? Не знаю. Было ли ещё что-то? Возможно и было, но сейчас я этого уже и не упомню. Остались лишь какие-то очень и очень ранние смутные образы моих собственных воспоминаний. Или не от моих? Теперь уже и не понять…

Зато отчётливо, как сейчас, помню горящую под низким потолком тусклую лампочку зелёного в узорах китайского абажура, прячущиеся в углах комнаты таинственные тени… И мама… Сижу у неё под мышкой, притаился, пригрелся, а она в руках кружево вязанья держит, спицами убаюкивающе постукивает, ниточку шерстяную из клубка поддёргивает и тихим голосом мне очередную сказку рассказывает. Только потом я понял, что это и не сказки вовсе были, а повествование о своей непростой жизни. А в ту пору мне просто до одури было интересно слушать эти мамины рассказы, уютно прижавшись к родному боку, примостившись под крылышком маминой руки, притаившись в своих надуманных детских страхах, отворачиваясь в сторону от дрожащих теней по углам и прижмуривая глазёнки, потому что куда бы я ни повернулся, взгляд сразу же упирался в новую тень, находил или придумывал очередные страхи. И это было настолько упоительно, придумывать эти страхи и вроде бы как их же и побаиваться, при этом надёжно укрывшись маминой рукой, вслушиваясь в родной голос, что я каждый вечер с нетерпением ждал, когда же мама закончит свои многочисленные дела и заботы и сядет за вязанье…

А батя о войне никогда не любил рассказывать… Лишь изредка, спустя годы, на День Победы после семейного застолья отец словно бы немного отмякал душой и вот тогда скупо делился своими фронтовыми воспоминаниями. Правда, потом неделями спать по ночам не мог, всё ворочался и вздыхал тяжко, да курил в форточку. Трубку набивал табаком – разламывал папиросы «Герцеговина-Флор» и курил, как сейчас помню…

Попутчик замолчал, ушёл в себя, задумался. Тихонечко и уже привычно позвякивала о гранёное стекло чайная ложечка, и я встал, подхватил оба наших стакана и вышел из купе. Не хочу мешать воспоминаниям – пусть побудет один. А я пока пройдусь по коридору, да стаканы наполню кипятком.

В дверях оглянулся. Юрий Иванович настолько ушёл в свои воспоминания, что не обратил никакого внимания на мой уход. Поезд вписался в очередной поворот, следуя причудливым изгибам железной дороги, и в купе на какой-то краткий миг ворвалось золотистое жаркое солнце. Разогнало по углам тени, ярко высветило плотную, крепкую фигуру Иваныча, сверкнуло искорками в коротком седом ёжике стриженых волос, запуталось в густых бровях, словно запнулось, и тут же исчезло за занавесочкой пыльного окна. После яркого солнца глаза не сразу привыкли к полусумраку купе, но крепкий силуэт далеко не старческой фигуры так и стоял перед глазами. Зажмурился крепко на секунду, развернулся и шагнул на красную ковровую дорожку коридора…