Дарья Плещеева - Блудное чадо

– Я постараюсь.

– Я встречалась с этим молодым господином в Кокенгаузене, – сказала Анриэтта, которая никак не приспособилась выговаривать «Царевиче-Дмитриев». – Мое мнение – он слаб. Он живет за спиной отца, который силен, и он не научился сам быть сильным. Поэтому он не принимает вызова, не идет в бой, а убегает. Как дитя, которое прячется от няньки в кустах. Его оскорбили – он мог, как у вас принято, броситься в ноги вашему царю, принести жалобу, дать обидчику пощечину, раз уж у вас не бывает дуэлей…

Про дуэли Ивашка слыхивал, но ни одной не видал даже в Курляндии, а не то что на Москве; разве что в Немецкой слободе иноземцы могли схватиться на шпагах, так не станешь же нарочно там сидеть и ждать, пока они поругаются.

– Да что пощечина – плетью бы их!

– Тоже хорошее средство. Так вот – его величество и господин Башмаков сейчас, если только не пошли спать, рассуждают: что будет, если беглецы сумеют добраться до Польши.

– А что будет?

– Они попадут в когти к иезуитам. И это уже – настоящая опасность.

Ивашке было стыдно.

Он не понял, что требуется Башмакову, и отнесся к поручению спустя рукава. Решил: раз Воин Афанасьевич развлекается конными прогулками с давним приятелем, то все замечательно. А надо было расспросить людей, в каком настроении вернулся Ордин-Нащокин-младший из Кремля, не пил ли с горя, не сказал ли чего важного.

Поспав в подклете, Ивашка с утра поспешил на Варварку.

Ему показалось странным, что ночью не было сказано ни слова о дядьке Пафнутии. Насколько Ивашка знал Войнушку Ордина-Нащокина, тот просто был обязан взять с собой дядьку. Кто же ему, горемычному, постельку стелить будет, за бельишком смотреть, утром и вечером головушку чесать? Сказано было: ушли на двух аргамаках. Не посадил же Ордин-Нащокин-младший дядьку сзади на конский круп.

Купец Кольцов, приютивший Воина Афанасьевича с дядькой, как раз выходил из калитки с двумя приказчиками – спешил на торг, к своим лавкам. Ивашка наобум лазаря спросил про Пафнутия: он-де уговаривался со стариком, что навестит и поклоны от родни передаст.

– Спиной скорбен дядя Пафнутий, – ответил купец. – Как его скрючило, стал, как буква глаголь, не разогнется. Мы знахаря позвали, третий раз уж его в баню водит, правит спину – все без толку.

Ивашка чуть было не воскликнул «Слава богу!».

Его отвели в чулан к дядьке Пафнутию. Тот, увидев знакомца, обрадовался, пожаловался, что хвороба не позволила сопровождать питомца, и, будучи стариком разговорчивым, рассказал все, что знал про Войнушенькино житье в Москве.

Оказалось, придворная молодежь честила его оборванцем и иноземцем, издевалась над его невеликим ростом, над плохо растущей бородой. Даже государя не постыдились – он эту ругань застал. И питомец, хоть и был принят государем, хоть и был обласкан Алексеем Михайловичем, хоть и получил с царской руки дорогой перстень, вернулся домой злым, раздраженным и близким к отчаянию. Он толковал, что даже при дворе курляндского герцога не бывает такого поношения и бесчестья, а уж при французском, испанском и английском дворах – тем более. Он называл молодых языкастых стольников дикарями и дармоедами, не знающими грамоты даже настолько, чтобы по молитвослову акафист без запинки прочитать. Даже перстень не радовал – Воин Афанасьевич понимал, что подарок даден за отцовские, а не за его собственные заслуги.

Про Ваську Черткова дядька Пафнутий сказал кратко:

– Скоморох, прости Господи!

Ивашка пошел домой, размышляя: возможна ли такая обида, чтобы из-за нее предать своего государя? Разве что, может, государь на жену или на дочь покусился. И то, зная Алексея Михайловича, трудно вообразить, что он пойдет на такой грех. Хотя в европейских странах всякое случалось. В Посольском приказе не брезговали и слухами – надо же знать, с кем имеешь дело. Так про английского короля Карла, почти вернувшего себе престол, было известно, что ни одной красивой девки не пропустит. Дед нынешнего французского короля тоже был сластолюбец изрядный, но во всем прочем – человек почтенный. Да что далеко ходить – курляндский герцог Якоб, хотя в молодые годы много постранствовал и вряд ли хранил целомудрие, женившись, стал примерным супругом, а если позволял себе шалости, то тайные.

Дома он вызвал в сад Анриэтту. Она была рада сбежать от детских криков и бабьей суеты.

– Я думаю, замысел сбежать зрел у него давно, – сказала Анриэтта. – Но зрел так, как у слабых людей. Я вот тоже могу мечтать, как на луну полечу, и даже читать книжку господина де Бержерака «Иной свет».