Тигрис Рафаэль - Тигран Великий

Греческий – язык медицины и без него не может обойтись ни один лекарь, ибо основные труды с описанием недугов и способов избавления от них были написаны авторами из Эллады. Очень скоро таинственные письмена приобрели смысл и превратились в слова и предложения. Мудрость, пришедшая из глубины веков, раскрылась передо мною, и я принялся с жадностью поглощать один трактат за другим.

Решив не останавливаться на достигнутом, Мафусаил принёс однажды учебник латыни, и вскоре я мог сносно изъясняться на языке римлян.

Долгими зимними вечерами, при свете лампады Мафусаил с увлечением рассказывал мне историю давно минувших лет: про подвиги Александра Завоевателя, про великую Элладу и про Богов Олимпа.

Всё греческое пришло в Иерусалим вместе с Великим Завоевателем. Иерусалим и прочие города Иудеи покорно открыли перед ним врата и потому не подверглись разрушениям. Надо отдать должное Завоевателю: он наравне с прочими царями сделал щедрые жертвоприношения Главному иерусалимскому храму.

Воины Алексадра Великого принесли в Иудею своё письмо, литературу, астрономию и, конечно же, совершенное искусство врачевания. Единственное, что не смогло прижиться, так это поклонение Богам Олимпа, ибо жрецы иерусалимского храма ревностно охраняли иудейскую веру от инакомыслия. Тому пример – возмущение против селевкидского царя Антиоха Епифана, который осмелился осквернить главную иудейскую святыню, приказав установить в храме статуи Зевса и Аполлона. Кроме того, он прилюдно резал свинину, а также велел казнить матерей, намеревавшихся сделать обрезание своим младенцам. Иудеи свергли его власть, сделав своим правителем древний род Маккавеев. С тех пор уже несколько десятилетий, каждый кислив-месяц мы торжественно отмечали Хануку, а главный Иерусалимский храм стал самым высоким строением города, ибо каждый её житель ежедневно и еженощно, с любого места должен был лицезреть золотисто-белую иудейскую святыню.

Обо всём этом мне рассказывал Мафусаил и я, будучи от природы смышлёным малым, хорошо всё усваивал. Именно Мафусаил дал мне отличное образование, благодаря которому я смог добиться всего, чем горжусь поныне, и я благодарен ему за это.

Прошло шесть лет, и я из шустрого деревенского подростка превратился в грамотного, хорошо обученного юношу, познавшего азы медицины, владеющего в совершенстве языком Эллады и несколько хуже – латынью. К тому времени скончалась сварливая жена хозяина, и я стал для пожилого лекаря единственной опорой.

Мафусаил жил в богатом районе, где обитали зажиточные семьи. Он сдержал слово, данное некогда моей матери. За всё время пребывания в Иерусалиме никто так и не догадался о моём происхождении, хотя не исключено, что я частенько встречался с роднёй по материнской линии. Правильность этого решения была очевидна, ибо имя матери здесь навсегда было предано забвению.

Я уже упомянул, что Маккавеи запрещали всё греческое. Преследовалась не только вера в Богов Олимпа, но и стремление к атлетизму. Молодёжи возбранялись всякого рода состязания, особенно те, во время которых обнажалось тело.

Единственное что нам не запрещалось – это стрельба из лука. По вечерам мы со сверстниками устанавливали на широкой стене одного из домов деревянную мишень и начинали стрелять с расстояния двадцати шагов. Постепенно это расстояние увеличивалось, и победителем признавался тот, кто смог попасть в мишень с самой дальней дистанции.

Лучше всех стрелял Шимон – сын зажиточного торговца шëлковым сукном. На зависть всем, он был обладателем великолепного гастрофета, о котором мы могли только мечтать. Наших средств едва хватало, чтобы соорудить подобие лука.

У Шимона была кареглазая, светловолосая сестра по имени Лия с аппетитными ямочками на щёчках. Одного её взгляда было достаточно, чтобы сделать из меня меткого стрелка, и потом во мне говорила кровь предков-итурейцев, считавшихся прирождёнными лучниками.

Лия была самой младшей в семье. Ежедневно в один и тот же час она выходила из дома и относила еду отцу в торговую лавку: это был единственный повод для наших встреч. Я с нетерпением ждал сего часа, после чего мы, счастливые, шагали рядом. Мне уже исполнилось восемнадцать, Лии – едва пятнадцать, а любовь в этом возрасте бывает самой нежной и непорочной.

Родители Лии, с тревогой наблюдали за нами, однако категорического протеста не выражали, вероятно, потому что я был учеником самого именитого лекаря в Иерусалиме.