Виталий Волков - Выстрел в Вене

Мойша, любивший разговоры с Бомом об исторически-пищевых цепочках, когда-то внес ценное уточнение, что мир или надолго сойдется в колебательном балансе добра и зла, или же он разлетится в тартарары после сотни веков итераций — исход может зависеть от мелочи, от выбора одного человека. Поэтому в принципе излишней выглядит и гипотеза о своевольном боге, и исторический детерминизм. С последним Бому было трудно согласиться, и сложно не согласиться одновременно.

С годами Бом пришел к тому, что высчитывать колебания популяций фашистов, антифашистов и буржуа в разных формах и моделях — не вполне его дело. Потому что он сам — не часть вселенского ЭВМ, а волк, от природы и благоприобретенно наделенный ясными параметрами. Он — элемент системы примитивной борьбы идей со златом. Как бы ни сложен был окружающий мир, эта примитивная модель составила на века его скелет, остов, каркас… И Эрих Бом возводил бы мосты, по примеру деда, и мосты выходили бы величественными и точными, но — спасибо сволочи в военном ведомстве по призыву, и спасибо Курту Руммениге — Бом стал деятелем, борцом, агентом. Его атому, одному из многих атомов, история прошедшего века обязана тем, что по меньшей мере в одной из стран Латинской Америки фашизм, уже заступив за порог, да туда не прошел. Дали ему антифашисты по носу в прихожей.

Мудрость заключается в том, чтобы, оставаясь волком из самой простецкой трехколесной модели, принять недоказуемую лемму. Первая лемма проста, как гармония, и которая выше любой математики. Зло и добро не чередуются, как чередуются клеточки шахматных квадратов. Нет, ген зла вызреет в злаке добра и падет злом на землю, и истлеет, став удобрением, обстоятельством, необходимым явлению добра. Увы, рай на земле глазами мудрого атеиста — это сошедшаяся в ноль, к вымиранию, генетика блондинов, альбиносов — в переизбытке несущая белые хромосомы добра. Старик Эрих Бом, не стесняясь, объясняет свою первую лемму окружающим его людьми. Как ни странно, те редко возражают. Что стало с этим миром! Как глубоко он пронизан лояльностью ко злу! Он был бы рад встретить возражение по уму.

Иное дело — вторая лемма Эриха Бома. Она — о черном, об абсолютном гене чистого, выделенного зла, которое в таком бородавочном виде тоже не жизнеспособно и отпадает от тела жизни. Вот эта лемма всегда и везде встречает упрямое сопротивление слушателей или же, в случае самых благосклонных из них, снисходительную улыбку. Люди убеждены, что зло и в чистом виде способно воспроизводиться… Так в глубине души считает даже Эрик. Даже Эрик Нагдеман.

Но было исключение — с Эрихом был солидарен Яша Нагдеман. Яша не умел вникнуть в абстрактные конструкции рассуждений, но он ясно и просто не верил в возможность такой субстанции, как абсолютное зло. И сколько бы Мойша ему ни втолковывал про черные дыры и бесконечные массы мировой и человеческой пустоты, про вакуум, который сильнее материи и может посредством подобия воспроизводить сам себя, Яша обтирал бороду лодочкой ладошки и кивал на Эриха — мол, спроси у него, ученый мой сын, он знает… И Бом никогда не старался объяснить старику, что не это имел в виду Мойша, которого преследует черный скелет Курта Руммениге той черной зарубистой ночью, с зазубренным, но острым ножом…

Старый Бом остался не в претензии к русскому и мог бы остаться довольным собой. Но нет, опытный человек берлинской закваски не остался собою доволен. Ведь он сказал неправду. Ему-то известно, что Курта Руммениге не расстреливал советский трибунал. Курт Руммениге послужил агентом советской разведки, но недолго, и перебежал на службу к британцам. Никогда более судьба не сводила их в литературном сюжете и, напротив, старательно отводила друг от друга. Это укрепило Бома в предположении, что советские чекисты, очень внимательно и не один раз расспросившие Бома о втором пленнике, изначально не очень-то рассчитывали на верную службу баварца и имели на него какие-то другие виды… Такого Бом не мог даже намеком сообщить Новикову. Но надо ли было ему врать, исказив картину мира?

Как ни странно, именно эта мелкая ссадина мучила Эриха, когда он, вскоре после описанных здесь событий, оказался на больничной койке, и не отцепилась от честного старика даже в смертный час, заставив вспоминать не о Яше Нагдемане, а о капитане Новикове, однажды и мельком увиденном им в Браслово при обстоятельствах, начертивших абрис всей его будущей судьбы… А что, если логику Новикова-младшего можно допустить, и тогда диалектике по плечу сосуществовать с гением сослагательного наклонения, соотносящего прошлое с будущим так, что Новиков-старший не дал развалить СССР? За несколько дней до того, как старик, не найдя ответа, расстался с беспокойной мыслью и впал в последнее свое, вечное беспамятство, или, как бы сказали другие, погрузился в реку времени, ему из России пришла посылка, в которой была обнаружена и помещена на больничную тумбу плоская фляжка неармейского образца.