Виктория Финли - Цвет. Захватывающее путешествие по оттенкам палитры

Цветовые стандарты Pantone использовались для ремонта плитки в мозаиках Сан-Марко в Венеции, для официального определения цветов, используемых в национальных флагах, включая Юнион Джек и Восходящее Солнце Японии, а также для измерения цвета (а иногда и качества) драгоценных камней. Но одно из самых важных нововведений компании, которым она заслуженно гордится, связано не с искусством, геральдикой или ювелирными изделиями, а с медициной. «Мы только что разработали карточки, по которым можно определить содержание жира в печени по цвету перед трансплантацией», – рассказал Герберт. Эти карточки уже спасли несколько жизней, сократив количество отказов. «Раньше измерение цвета основывалось скорее на искусстве, чем на науке. Теперь мы можем быть точными».

Самой странной работой по подбору цветов, которую он когда-либо брал, было поручение от заводчика золотых рыбок откалибровать различные цвета мерцающих кои, которые так ценятся во всей Азии. «В маленьких мешочках прибыло около двадцати рыбок, я запустил каждую из них в отдельный аквариум и перемещал их, пока не выстроил их в определенном цветовом порядке», – вспоминал Герберт. «Как бы вы назвали двадцать оттенков рыб?» – подумала я, или вспоминала знаменитую историю о канадских инуитах, различающих десятки оттенков снега [271] История про эскимосов, имеющих большое количество слов для обозначения цвета снега (число варьируется в зависимости от источника), вероятно, началась в 1911 году, когда социальный антрополог Франц Боас предположил, что у них есть четыре корня слова для описания снега (Боас, Справочник североамериканских индейцев). Эта идея была подхвачена и в 1940 году изложена в журнале Массачусетского технологического института, где о ней было написано настолько выразительно, что неудивительно, что будущие поколения лингвистов свободно использовали ее как факт: «У нас есть одно и то же слово для падающего снега, снега на земле, снега, плотно упакованного, как лед, слякотного снега, снега, гонимого ветром, летящего снега, – какой бы ни была ситуация. Для эскимоса это всеобъемлющее слово было бы почти немыслимо; он сказал бы, что падающий снег, слякотный снег и т. д. Для них это чувственно и операционально разные вещи, с которыми нужно бороться; он использует разные слова для них и для других видов снега» (Whorf, Language, Thought and Reality). (эта апокрифичная история поразила воображение очень многих людей, что само по себе является феноменом), или удивительную статистику, сообщающую, что в Монголии существует более трехсот слов для обозначения цвета лошадей. «Мы больше не будем присваивать имена, – сказал он. – В следующем выпуске мы их уничтожим».

Я чувствовала себя немного Джоном Китсом, потрясенным дерзостью Ньютона, сумевшего извлечь из радуги магию. «Но названия цветов – это уже история», – сказала я, подумав, что «коричневый цвет мумии», ультрамарин, зелень Шееле, желтый Тернера и многие другие названия цветов содержат целые истории обмана, приключений и экспериментов. – «Но мы-то имеем дело с наукой и измерениями, – терпеливо объяснил он. – Сейчас мы живем в цифровом мире, а компьютерам нужны не имена, а цифры. Люди говорят „цвет красного сарая”, но они никогда в жизни не видели скандинавский сарай. И вообще, вот что значит „красная помада”?»

Сегодня мы можем окрасить наши дома, машины и одежду в любой цвет, который нам нравится, без каких-либо ссылок на природу или на что-либо более символическое, чем решения мира моды о том, какие цвета «идеальны» для следующего сезона. Поэтому, возможно, нет ничего странного в том, что мы больше не нуждаемся и даже не хотим, чтобы нам напоминали об их истории. Я понимала, о чем говорит Герберт: ему нужно было адаптироваться к новым требованиям рынка компьютеров и интернета, но я испытала облегчение от того, что встретилась с ним ближе к концу моих исследований. И я радовалась, что совершила свои путешествия по ящику с красками, когда еще могла исследовать миры приблизительности и поэзии, и прежде, чем краски начали терять свои названия.

Через два дня после того, как я закончила первый черновик этой книги, мне позвонил друг из Нью-Йорка. Он был очень взволнован. «По CNN пришло сообщение. Говорят, кто-то определил цвет вселенной», – сказал он. – «И какой это цвет?» – «Я точно не знаю, это я пропустил». Пока мы разговаривали, он оставил телевизионные новости включенными, а потом вдруг сказал: «О, вот опять!» Я схватила ручку и записала, что ученые из университета Джона Хопкинса открыли цвет всего света во Вселенной. И что он бледно-бирюзовый. Я понятия не имела, что это значит, но это означало, что мое путешествие еще не закончилось. И что еще предстоит открыть целый мир – нет, целую вселенную! – историй о цвете [272] Об этом выводе было объявлено в январе 2002 года. Три месяца спустя университет Джона Хопкинса сделал второе и слегка смущенное заявление о том, что цвет Вселенной на самом деле не бирюзовый, а бежевый, и сообщение является следствием компьютерной ошибки. «Это наша вина, что мы недостаточно серьезно относимся к науке о цвете», – признал доцент астрономии Карл Глейзбрук, который был соавтором исследования. Он добавил, что сообщение об этом открытии должно было стать забавным примечанием к крупномасштабному исследованию спектра света, испускаемого двумя сотнями тысяч галактик, но «оригинальная история разлетелась в прессе сверх наших самых смелых ожиданий». Это относилось к математическому расчету того, что вы увидели бы, если бы вселенная находилась в коробке и вы видели весь ее свет одновременно. Недавно рассчитанный цвет, описанный более формально как Гамма IIIE, выглядит скорее как грязно-белая краска. Однако любимый тег Глейзбрука – «космический латте». http://www.pha.jhu.edu/kgb/cosspec/ .