Борис Сопельняк - Восхождение

Так продолжалось полтора года, пока под Ленинградом я не попал под артобстрел и мне не оторвало пальцы. С хирургией было покончено. А так как я ничего другого не умел, то серьезно запаниковал и даже подумывал, не принять ли убойную дозу снотворного. К счастью, нашелся человек, который сумел меня убедить, что кроме хирургии существуют другие области медицины, в частности, терапия, где моя искалеченная рука не будет помехой. Он же пристроил в санитарное управление лагерей. А мое прежнее начальство, в знак благодарности за полтора года службы, присвоило звание ефрейтора. Вот, собственно, и все, – отрапортовал Кольвиц.

– М-да, – вздохнул Вебер, – оказывается, и вы тут не по своей воле. Я – без пушек, вы – без скальпеля, да и вся обслуга лагеря, можно сказать, инвалиды. И вот ведь куда занесло, на самый юг Франции, в какую-то паршивую петэновскую овчарню! Сломать бы, к чертовой матери, эти заборы, разметать колючую проволоку, а попавших сюда бедолаг отпустить по домам: ведь сидят-то у нас в основном французы.

– Не только. Есть канадцы, англичане и даже несколько русских.

– Это я знаю. Да и ваш барон, судя по фамилии, тоже русский.

– Он бывший штабс-капитан русской армии. Сначала служил на флоте, потом, после ранения, в пехоте и даже в кавалерии, не один год воевал с большевиками. Теперь с большевиками воюем мы, поэтому, по большому счету, барон Скосырев наш союзник.

– Это очень важный нюанс, – похлопал его по плечу Вебер. – Хорошо, что вы о нем вспомнили.

Когда комендант Вебер и фельдшер Кольвиц вошли в крохотную каморку, где лежал Борис, они были неприятно поражены каким-то гнилостным запахом. Кольвиц тут же насторожился и заглянул в тазик, который больной использовал в качестве плевательницы. Так оно есть, крови стало еще больше, но, самое скверное, появился гной.

– Этого я боялся больше всего, – внутренне всполошился Кольвиц. – Выходит, что у него пиоторакс, то есть гнойный плеврит. Тут уж без операции не обойтись. Но кто ее сделает? И где? Ах, барон, барон, так недалеко и до беды, – взял он его руку, чтобы пощупать ставший нитевидным пульс.

Что-то дрогнуло и в сердце бывшего артиллериста Вебера. Он сразу понял, что Скосырев обречен, по крайней мере, до тех пор, пока будет в лагере.

– Как себя чувствуете? – по возможности бодрым голосом спросил Вебер.

– Спасибо, господин комендант, – стараясь не раскисать, ответил Скосырев. – Сегодня не хуже, чем вчера, а вчера – не хуже, чем позавчера.

– Вот и замечательно! Главное, не сдаваться и не терять бодрости духа, а остальное сделает Кольвиц. Между прочим, я с хорошей новостью, – достал он письмо Совета земли. – Андоррские друзья вас не забыли и хлопочут об освобождении своего президента. Я не возражаю и готов отпустить вас хоть сию минуту, но порядок есть порядок. В соответствии с уставом освобождать заключенных без приказа сверху я не имею права, поэтому предлагаю написать письмо рейхсфюреру Гиммлеру, в котором вы изложите не только подробности незаконного ареста, но и ту часть своей биографии, когда воевали против большевиков. А я сделаю приписку, в которой выражу искренне недоумение по поводу пребывания в лагере президента хоть и маленькой, но симпатизирующей Германии страны.

– Я вас понял, – обрадовался Борис. – А можно я добавлю, что болен и нуждаюсь в квалифицированном лечении?

– Непременно! – ободрил его Вебер. – Непременно напишите, что у вас проблемы с легкими.

– И не исключено, что после рентгеновского обследования понадобится операция, – вставил Кольвиц.

– Спасибо, господа, – отбросил одеяло Борис. – Я готов. Вот только ни ручки, ни бумаги, ни чернил у меня нет.

– Я распоряжусь, – направился к выходу Вебер. – Все необходимое вам принесут. Вы идете? – обратился он к Кольвицу.

– Нет-нет. С вашего позволения, я немного задержусь, – достал он фонендоскоп, – надо послушать, как работают «кузнечные мехи» нашего барона.

«Кузнечные мехи» барона работали отвратительно. Больше того, дышать он мог лишь в полусидячем положении, а как только ложился, то начинал хрипеть и захлебываться. Это означало, что его легкие чуть ли не до самых верхушек заполнены жидкостью и всякой другой дрянью.

«Что делать, что делать? – маялся подле него Кольвиц. – Ведь если так пойдет и дальше, я его потеряю. А может, сделать прокол? Но чем, как? У меня нет даже полой иглы».

А Борис между тем заметно повеселел. Как только принесли бумагу и ручку, он взялся за письмо.