Джон Биггинс - А завтра — весь мир!

Проблема состояла в том, что город и район были спорной территорией между немецким большинством, которое называло его Хиршендорфом, и многочисленным и быстро растущим чешским меньшинством, которое называло его Крнава и утверждало, что так было до семнадцатого века, когда местный магнат, принц фон унд цу Регниц, переименовал поселение. Более того, существовала также малочисленная, но громогласная польская фракция, заявившая, будто город на самом деле назвали Садыбско и он должен стать частью независимого польского государства, когда таковое будет создано.

Пока мы с братом росли, фракции становились все более шумными и жестокими, превращая самый ничтожный вопрос — расположение фонарного столба или название улицы — в причину для демонстраций, которые имели шанс перерасти в беспорядки. Хуже всего было то, что постоянное напряжение вынуждало каждого твердо заявить о своей национальности ради собственной же безопасности.

Город в те годы взращивал искаженный патриотизм и национализм как на грядке со спаржей. Люди с немецкими именами, которые едва могли составить связное предложение по-чешски, внезапно превращались в пламенных чешских патриотов, в то время как другие, никогда не говорившие ни на каком другом языке, отрицали, что они чехи, со страстью, достойной святого Петра, когда тот раскаялся в отречении от Христа. Когда мне исполнилось около десяти лет, лидера немецкой националистической фракции в муниципалитете звали герром Прзыбышевским, лидером чешской стороны был герр Нуцдорфер, а Польскую партию возглавлял некий герр Маринетти.

В детстве большая часть этого взрослого безумия прошла мимо нас. Дома мы, само собой, говорили на немецком. Но отец был слишком занят официальными обязанностями, чтобы строго нас контролировать, летние каникулы мы проводили у родни в австрийской Польше, так что мы выросли, вполне прилично владея тремя языками.

Вскоре после нашего рождения мама практически ушла со сцены, затворилась в собственных комнатах и посвятила себя ипохондрии и кругу польских подруг, столь же пресных, как и она сама. Нас с братом поручили заботе чешке по имени Ханушка Йиндричова, жене главного лесничего в поместье Регница.

Ее домик находился на улице позади нашего и стал нашим настоящим домом для большей части детских лет. Не слишком плохое детство, как мне кажется.

Помимо официального жалованья у отца имелись кое-какие доходы от инвестиций, так что мы жили скромно, но в достатке. В те дни люди в Европе довольствовались малым: отсутствие телевидения, кино, самолетов, но неограниченное количество времени в мире, где жизнь не была еще полностью захвачена часами и легковым автомобилем; мире, где путешествием за границу считалась железнодорожная поездка в Богемию, а символом изысканности — врученный местной швее потрепанный сборник выкроек или странствующая театральной труппа, ставящая венскую оперетту прошлого сезона в старомодном муниципальном театре на Траутенгассе.

Горожане так или иначе продолжали развлекаться, устраивая демонстрации и выпуская листовки, а иногда учиняя уличные стычки за или против того, сего или чего-то третьего.

По большей части все это было довольно безопасно. Единственный смертельный случай произошел в 1896 году или около того, когда бунт по поводу названия железнодорожной станции переместился на городскую площадь и вызванные войска стреляли поверх голов толпы, случайно убив итальянского официанта, следящего за забавой из окна отеля «К белому льву».

Большинство людей в Хиршендорфе ненавидели друг друга только за официальную национальность, если можно так выразиться, но в остальном относились друг к другу сердечно, пока не находили подлинной причины для ссоры. А раз мы были детьми, то временное освобождались от присяги той или иной нации.

Помимо меньшинств, другой группой, стоявшей вне националистической политики в Хиршендорфе, были евреи. Но лишь потому, что все остальные их терпеть не могли. Я никак не мог взять в толк, почему несколько сотен Хиршендорфских евреев вызывают всеобщую неприязнь и презрение, еще более зловещее из-за того, что было настолько общим и лишенным страсти. Скорее похоже на смутное отвращение, которое люди питают к паукам или кошкам без личной враждебности к ним.

Конечно, в защиту этой неприязни выдвигались тривиальные причины: ростовщичество, ритуальные убийства, убийство Христа, использование рабского труда белых людей и другие сомнительные делишки. Но наши евреи были в меньшинстве по сравнению с каким-нибудь городком в Галисии, где они часто составляли половину или три четверти населения. К тому же были совершенно не похожи на льстивых ростовщиков с ястребиным носом из популярных рассказов.