Пьер-Амброзио Курти - Под развалинами Помпеи. Т. 2

Но, кажется, сами боги содействовали ее планам, так как в это время, совершенно неожиданно для всех, было получено известие о прибытии Клавдия Нерона Тиверия.

При этом известии Ливия едва не выдала своих тайных чувств, воскликнув тоном почти не скрываемого удовольствия:

– Он прибыл вовремя!

Узнав о приезде Тиверия, Август, чувствуя приближение своей последней минуты, пожелал его видеть.

Между ними происходил долгий разговор с глазу на глаз; о чем говорили они, легко себе представить, хотя это осталось тайной для всех.

Ночь Август провел в страданиях; боли усиливались и, несмотря на уверения окружавших его в отсутствии опасности, он проникся убеждением, что ему более не придется встать.

Некоторые хотели еще развлечь его разговорами о государственных делах, но он не пожелал слышать о них. На следующее утро он спросил, известно ли уже народу о его болезни и произвело ли известие о ней волнения? Его старались успокоить, повторяя, что его болезнь не опасна. В ответ он потребовал зеркало и, рассмотрев в нем свое лицо, покачал головой в знак недоверия.

Затем он приказал позвать слуг, которые сгладили морщины и придали некоторую свежесть его лицу, завили щипцами его волосы, как будто он готовился присутствовать на каком-нибудь публичном торжестве. Взглянув после того еще раз в зеркало и оставшись доволен своим видом, Август позволил ввести своих друзей.

Ливия сидела у изголовья больного с глубокой тоской и молча ухаживала за ним, ежеминутно поправляя его подушку или одеяло. Друзья Августа были тронуты ее горем.

Август спросил тех из вошедших к нему лиц, которые только что приехали из Рима, о ходе болезни дочери Друза; затем, со светлой улыбкой на лице, окинув взглядом всех присутствовавших, он обратился к ним со следующим вопросом:

– А хорошо ли сыграл я свою роль в жизненной драме?

И так как немые от горя друзья его не отвечали ему на этот вопрос, то он, продолжая шутить, проговорил на греческом языке следующее двустишие:

Тут голова его упала на подушку, и он забылся. По прошествии нескольких минут глаза больного открылись, и он с ужасом воскликнул:

– Назад, назад! Чего они хотят от меня?

Ливия, желая его успокоить, проговорила нежно:

– Тут нет никого; я бодрствую близ тебя, Август.

– Нет, нет! Разве ты не видишь? Сорок юношей хотят броситься на меня.

При этих словах Ливия сделала жест невыразимого отчаянья, как бы желая сказать: «Увы! Нет более спасения!» Но вдруг Август, придя в себя, взглянул на свою нежную супругу, обнимавшую его в эту минуту, и произнес последние слова:

– Прощай, Ливия, и не забывай нашей супружеской жизни.

После этого Тиверий, находившийся тут же, вышел в другую комнату, а за ним ушли и другие. Близ умиравшего осталась лишь одна Ливия.

Август потерял сознание, которое не возвращалось к нему более; несколько минут спустя он испустил последний вздох.

Это случилось за четырнадцать дней до сентябрьских календ, то есть 19 августа, в 767 году от основания Рима, или в 14 году от P X.

Август умер в той самой комнате, где умер отец его, Октавий, и в день смерти ему было шестьдесят шесть лет без тридцати пяти дней.

Выйдя в соседнюю комнату, где находились Тиверий и придворные, хранившие глубокое молчание в ожидании роковой минуты, Ливия произнесла торжественным тоном:

– Август умер! Ave Тиверий – цезарь-император.

– Я? – спросил свою мать с притворным удивлением Тиверий.

– Ты, единственный наследник цезаря Августа.

При этих словах все придворные, поднявшись со своих мест, почтительно приветствовали нового повелителя следующим восклицанием:

– Salve, Тиверий, цезарь-император!

Нисколько не опечаленная смертью своего мужа и, напротив, едва скрывая радость по случаю осуществления давнишних ее желаний, Ливия вручила Тиверию пергамент.

Развернув пергамент и прочтя заключавшееся в нем, Тиверий изменился в лице, желая показать присутствовавшим, что прочтенное им было для него печальной неожиданностью; затем, обратившись к стоявшему близ него Криспу Саллюстию, он сказал:

– Это последнее желание Августа, и, как оно ни печально, мы должны уважать его и выполнить: священны права души умершего.

И с этими словами он передал пергамент Саллустию.

Крисп Саллюстий, как я говорил уже, был родственником известного историка, Кая Криспа Саллюстия, который принял его в свою семью. Тацит говорит о нем, что, принадлежа к благородной фамилии, он мог достигнуть высших государственных должностей, но довольствовался тем, что, подражая Меценату и не будучи сенатором, был могущественнее многих консулов и триумфаторов. Его образ жизни строгих порядков: он любил роскошь и блеск, был изнежен и расточителен, но не робок душой и одним из первых в императорском совете.