Михаил Окунь - Лупанарии Помпеи

Жарким августом 79 года произошло мощное извержение Везувия, в пару дней превратившее густонаселенные берега Неаполитанского залива в безжизненную пустыню. Города, погребенные под многометровым слоем вулканической породы, почти на восемнадцать веков были забыты людьми. Погибли и Помпеи – город солнца и вина, актеров и гладиаторов, город таверн, лавок, бань и… публичных домов. Недаром впоследствии археологи, давая наименования переулкам, один из них назвали переулком Лупанаре (домов терпимости).

В XIX веке, раскапывая слой окаменевшего пепла, обратили внимание на пустоты в нем. Их заполнили гипсом и получили точные слепки жертв катастрофы в тех позах, в которых их настигла мучительная смерть под сгустками сыпавшего с неба горячего пепла (сами останки обратились в прах). В казарме гладиаторов навеки осталась богато одетая, украшенная драгоценностями молодая матрона, выбравшая это летнее утро для свидания с гладиатором. По-видимому, казармы в представлении некоторых патрицианок были чем-то вроде публичных домов для женщин.

Дом терпимости – лупанарий (от слова «lupa» – волчица, в переносном смысле блудница) был обнаружен после раскопок в Помпеях в 1862 году. Он прекрасно сохранился, «законсервированный» на века.

Публичный дом располагался в центре города и состоял из партера и первого этажа. В партере находились пять окружающих вестибюль комнатушек площадью два квадратных метра каждая, с вделанной в стену кроватью, накрытой тростниковым одеялом.

Содержание рисунков и надписей на стенах не оставило сомнения в том, что это – публичный дом. Напротив входа располагалось отхожее место – одно на всех, а в вестибюле была перегородка для привратницы. В верхнем этаже находилось более комфортное помещение, состоявшее из салона и нескольких комнат, имевшее отдельный вход с лестницы, которая вела на улицу. Наружная галерея сообщалась с салоном и комнатами, не имевшими даже окон – только двери. Комнаты были так темны, что освещались фонарями, дымными и смрадными. В этих «кельях» всегда стояли жара и духота. Кое-где не было и кровати – «ложе любви» состояло из постеленного на полу покрывала.

По-видимому, в таких типичных борделях проститутки и проституированные мальчики-педерасты не обитали постоянно, а приходили на известное, установленное законом время. Каждая проститутка получала определенную комнату. Имя ее владелицы обозначалось на дверях, причем не действительное имя, а прозвище, принятое при внесении в списки проституток. Вторая надпись указывала, занята ли комната.

Как уже говорилось, стены борделя были излюбленным местом для помещения непристойных надписей и картинок, полных намеков на завсегдатаев заведения и совершаемые там акты. В помпейском публичном доме сохранилось около полутора сотен таких надписей. Содержание их относится в основном к особенностям половых сношений между названными по именам посетителями и проститутками, к гомосексуальным отношениям и другим извращениям, к размеру вознаграждений и т. п. Неудивительно, что некий остроумец нацарапал свое резюме: «Я удивляюсь тебе, стена, как могла ты не рухнуть, а продолжаешь нести надписей столько дрянных».

При входе посетитель получал бордельную марку, напоминавшую монету. На них в основном были изображены различные любовные позиции, причем не только людей, но и животных. Некоторые изображения весьма забавны. Например, половой член, снабженный крылышками.

Закон устанавливал время посещения борделей – оно начиналось с трех часов дня. Это делалось для того, чтобы молодежь не пренебрегала гимнастикой и не начинала уже с утра таскаться по злачным местам. Основным же временем посещения публичных домов был вечер. «Работа» заведения продолжалась до самого утра.

Свои бордели существовали при домах для приезжих и помещались в верхних этажах, где проститутки на рогожах отдавались постояльцам. Часто публичные дома были связаны с таверной или увеселительным кабачком.

«К бурным вспышкам элементарной чувственности относились в древности гораздо мягче, чем к слишком глубокому любовному переживанию, влияние которого на деятельность человека и его достоинство считалось гораздо более опасным, чем один только физический разврат», – пишет в своей «Истории проституции» И. Блох. Такова была нравственная установка.