Эли Берте - Замок Монбрён

– Так ты, камрад, думаешь,– спросил Маленький Бискаец со своим смешным гасконским ударением,– что на этот раз мы возьмем Монбрён? Черт побери! Если мы завладеем им, тогда можно будет пить и есть по целым дням, спать под кровлей и ложиться в постель, как настоящим людям! Мы заживем там, как жирные каноники. Я думаю, что и сам ты, друг Проповедник, несмотря на свою храбрость и неутомимость, куда как будешь рад хоть один раз в жизни почувствовать себя в совершенной безопасности за стенами надежного замка.

– Замок не взят еще,– отвечал фламандец поучительным тоном,– и, пока овладеем им, многие из нас найдут смерть в его рвах. Впрочем, вспомни мои слова, молодой человек, и употреби их себе на пользу: для людей нашего разбора нет защиты надежнее зеленой крыши леса! Потолки укрепленных замков всегда могут обрушиться на наши головы, тогда как листья этих славных дубов не опасны. Крепость привлекает к себе врага так же верно, как зрелая нива косу.

Этот вывод был не совсем по вкусу Маленькому Бискайцу.

– Пожалуй,– воскликнул он,– ты еще предпочтешь желуди доброму запасу дичи и простую воду источника бутылке жюрансонского! Что до меня, признаюсь, я не так мужествен и воздержан, я люблю надежный кров и хороший стол, кусок сала на хлеб и несколько капель вина или меда, чтобы промочить горло, и пошли мне теперь какой-нибудь добрый ангел такое угощение,– продолжал Бискаец, подняв глаза к небу,– я признаю его своим патроном, пусть повесят меня без веревки, если стану молиться другому, хотя бы святой Гаспар, мой настоящий патрон, и треснул от досады!

Годфруа возложил руку на голову молодого человека и сказал ему с выражением еще более торжественным, чем обыкновенно:

– Не богохульствуй, друг, и не смешивай земных помыслов с небесными. Разве ты забыл, что завтра ты или я, а может быть, и мы оба умрем на приступе?

Маленький Бискаец перестал чистить кирасу и посмотрел на своего товарища, стараясь удержаться от смеха. Но при слабом отблеске бивуачного огня он приметил в чертах Проповедника странное выражение, которое заставило его несколько утихомириться.

– Умереть! Кто думает об этом? – сказал он с видом беспечности..– Черт побери! Я удивляюсь, друг мой Проповедник, как ты с подобными мыслями можешь быть таким храбрым воином!

Фламандец с минуту молчал.

– Я не узнаю себя,– произнес он наконец мрачным голосом.– Никогда еще не испытывал я того, что чувствую теперь. Я живу войной вот уже тридцать лет, служил французам, англичанам, бретонцам, наваррцам, испанцам, брал приступом множество замков, разорял множество городов, не щадил жизни в сотне сражений. Меня окружали и рыцари, и оруженосцы, и тысячи других беспощадных воинов, на мне было множество ран, которые я считал смертельными, и кровь лилась из меня ручьями… Несмотря на это, никогда мысль о смерти не приходила мне в голову так, как нынче… В стане короля Эдуарда о тех англичанах, которые накануне битвы испытывали подобное чувство, говорили, что они fays, приговорены, и замечали, что на другой день они непременно погибали. Вот почему, молодой человек, прошу тебя не богохульствовать при мне.

Маленький Бискаец хотел было какой-нибудь шуткой развеселить товарища, но не посмел. Он принялся за работу и тоном удивления произнес сквозь зубы свое обычное «черт побери!». Оба они несколько минут молчали.

– Дружище,– спросил наконец Проповедник,– что это за пятно на моей кирасе, которое ты с таким усилием пытаешься стереть?

– Клянусь святым Арно! Это порядочная капля крови того быка немца, которого ты свалил в последней схватке, и надо сказать, у басурмана, видно, была густая кровь… Придется стирать ее пилой!

Годфруа таинственно покачал головой.

– То же бывает с иными пятнами на совести,– сказал он протяжно.– Придет минута, когда нужно показать ее светлой и сияющей, подобно солнцу, смотришь, а она в ржавчинах…

Маленький Бискаец привык к меланхолическому характеру Годфруа, но ему никогда еще не случалось видеть его в таком мрачном расположении духа.

– По всему видно, друг Проповедник, что у тебя есть что-то на сердце, что тяготит его. Никогда не надо долго скрывать тайну, потому что придет день – она захочет выступить на свет сама и задушит тебя! Если бы в окрестностях можно было найти монаха, я побежал бы за ним. Исповедь облегчила бы тебя, я в этом уверен. Но, за неимением духовника, не можешь ли ты исповедаться мне, как делают это все воины, отдавая Богу душу на поле чести? Право, я буду не первым исповедником, который в шишаке и латах выслушает покаяние бравого живодера. Да и сам я, когда был смертельно ранен, призывал к себе капитана Доброе Копье для исповеди в прегрешениях! Только он не послушался меня и продолжал колотить гасконцев. О, кровопролитие было тогда ужасное!