Эли Берте - Замок Монбрён

Молодая девушка с ужасом отскочила к середине платформы, при этом быстром движении она толкнула арфу трубадура, забытую на террасе. Арфа упала и разбилась, издав жалобный звук, подобный стону умирающего. Валерия живо вспомнила последние слова Жераля, как он сравнивал себя со своей арфой, и скорбь ее достигла высшего предела.

– Он умер! – тихо произнесла она и лишилась чувств.

Когда свежесть ночного воздуха привела ее в чувство, Валерия медленно и с трудом приподнялась, но вдруг, вспомнив все, что случилось, она бросилась на колени и с жаром стала молиться за душу того, кто так недавно еще стоял перед нею живой и с сердцем, полным любви и поэзии.

Исполнив этот христианский долг, девушка с трудом спустилась по лестнице и неровными шагами отправилась в свои комнаты. Происшествия ночи сильно расстроили ее, и она с величайшим усилием влачилась по уединенным переходам замка, подобно тем призракам, которыми воображение вассалов наполняло в ночные часы древнюю обитель Монбрён.

Так, вероятно, объяснил себе это видение один из часовых, находившийся на дороге, по которой шла Валерия; когда она поравнялась с ним, он осмелился произнести свое «кто идет» лишь слабым и дрожащим голосом.

Девушка остановилась, вздрогнула и будто пробудилась от глубокого сна. Железная лампадка, свисавшая со свода, позволила ей осмотреться. Валерия увидела себя в галерее замка перед дверью комнаты, отведенной Дюгесклену.

Она подошла к часовому, стоявшему у дверей, который, в недоумении и страхе, не зная, кого видит перед собою, взял копье наперевес

– Эсташ,– спросила она в волнении,– что делает сир Бертран с тех пор, как ты на часах?

– Спокойно спит, благородная девица,– отвечал часовой, узнавший наконец Валерию.

– Спит! – повторила она.– Спокойно спит! А за него между тем умирают!

Потом она удалилась медленно, оставив стрелка в недоумении посреди безмолвия и мрака: точно ли видел он Валерию де Латур или то был ее призрак.

В то время, когда эти события происходили в замке Монбрён, в лесу у подножия Сосновой горы на расстоянии одного лье от замка было шумно и весело.

Место, куда мы переносим теперь читателя, состояло из огромной прогалины, выходы которой были защищены засеками и толстыми палисадами. Был поздний час, и при свете двух огней, бросавших свой отблеск до самых вершин старых каштановых деревьев, можно было видеть до пятидесяти палаток и простых шалашей, расположенных в беспорядке вокруг площадки. Одна из них, красивее прочих, с флюгером наверху, возвышалась посередине и, по всей видимости, принадлежала начальнику этого лагеря.

На пространстве, оставленном пустым вокруг этой палатки, толпа воинов занималась различными работами и производила страшный шум, который слышен был далеко за пределами леса. В тени и под навесом, сделанным из ветвей, виднелись ряды лошадей, привязанных к кольям, защищавшим прогалину, и благородные животные, подняв головы, время от времени издавали глухое ржание, как бы упрекая своих седоков за шум и движение в час, предназначенный для покоя.

Эти седоки, несмотря на то, что, по-видимому, действовали для одной общей цели, различались между собой правами и происхождением по крайней мере настолько же, насколько костюмами. Одни носили колобы (род рубах без рукавов) и табары (короткие плащи), другие – полукафтанья лучников или особенные кольчуги, называемые бригандинами (Brigandines), откуда и произошло название brigands; иные же были с ног до головы закованы в железо. Но на угрюмых лицах воинов было почти одно и то же выражение – дикого мужества и животной беспечности.

Они располагались отдельными группами, из которых каждая имела свое, особенное, занятие.

В одном месте топорами обрубали деревья для лестниц и осадных машин, нынче не употребляемых, в другом – на походной наковальне выковывали копья и стрелы. Здесь стрелок менял тетиву своего лука, потому что она не имела уже толщины, необходимой для точности прицела, там копьеносец чистил шлем или точил лезвие меча. Но большая часть воинов занималась связыванием ветвей для фашин, которыми в те времена осаждающие наполняли рвы.

Удары молотков по наковальне, стук топоров, визжание пил, крики работников и треск бивачных огней – все это производило оглушающий шум, который, наполняя собой лес, еще больше усиливало звонкое эхо. Воины называли друг друга по имени, кричали, пели и бранились почти на всех известных тогда языках: слова гасконские, провансальские, английские, французские, немецкие смешивались между собой, потому что каждая земля, которой принадлежали эти наречия, имела своего представителя в этом странном и страшном войске.