Алексей Чапыгин - Разин Степан. Том 2

– Бисмиллахи рахмани…

– …рахим! – прибавляет мулла, не открывая глаз.

– Отец, та, что преклонила колени здесь, рядом со мной, не жена мне больше.

– Нет ли потомства?

– Отец, от нее нет детей.

– Бисмиллахи рахмани.. – говорит женщина.

– …рахим! – не открывая глаз, прибавляет мулла.

– Тот, что здесь стоит, не желанный мне – хочу искать другого мужа…

– Нет ли от него детей у тебя?

– Нет, отец!

Мулла открывает неподвижные глаза, говорит строго:

– По закону пророка надо пять правоверных свидетелей о грехах мужа. Без того – твои слова ложь, бойся! – Помолчав и снова закрыв глаза, продолжает бесстрастно: – Бисмиллахи рахмани рахим! Когда муж и жена уходят из дому, не сходятся к ночи и не делят радостей своего ложа, то идут к мечети, платят оба на украшение могил предков великого, всесильного шаха Аббаса йек абаси [28] В XVII в. туман персидский равнялся 25 рублям; в тумане считалось 50 абаси. Й е к – один. – тогда они не нужны друг другу и свободны.

Пара разведенных встала с земли. Муж уплатил деньги писцу в аммаме ученого, жена – писцу с левой руки муллы, в зеленой чалме. Рыжий подвинулся в сторону, желая наблюдать дальше развод персов, но от угла мечети, мелькнув из синего сумрака в желтый свет огней, вышел человек, одетый персом. На рыжего вскинулись знакомые глаза, и человек, курносый, бородатый, спешно пошел в сторону шахова майдана.

– Пэдэр сэг [29] Сукин сын. , стой, – мешая персидское с русским, закричал рыжий, догнал шедшего к площади, уцепил за полу плаща. – Ведь ты это, Аким Митрич?

– Примета худая – рыжий на ночь! Откуль ты, московская крыса?

– Не с небеси… морем плыл.

– И еще кто из нас сукин сын – неведомо! Мыслю, что ты, Гаврюшка, сын сукин!

– Эк, осерчал! Думал о кизылбашах, а с языка сорвалось на тебя!

– Срывается у тебя не впервой – сорвалось иное на меня, что из Посольского приказу дьяка Акима Митрева шибнули на Волгу!

– Уж это обнос на меня, вот те, Аким Митрич, святая троица!

– Не божись! Не злюсь на то – Волга, она вольная…

– Пойдем в кафу, подьячему с московским дьяком говорить честь немалая.

– Был московский, да по милости боярина Пушкина и подьячего Гаврюшки стал синбирской, стольника Дашкова дьяк.

– Все знаю. Государево-царево имя и отчество в грамоте о ворах пропустил?

– А ну вас… с отчествами-то!

– Ой, уж и всех, Аким Митрич?

– Да, всех, – курносый сердился.

– Ужли и великого государя?

– И великого царя, всея белыя и малыя Русии самодержца, патриарха, бояр сановитых, брюхатых дьяволов.

– Ой, да ты, в Ыспогани живучи, опоганился, Аким Митрич?

– Чего коли к поганому в дружбу лезешь, крыса!

Шмыгнув глазами в сумраке, рыжий засмеялся:

– Вот осердился! Я сам сильно хаю Москву.

– И царя?

– И великого государя!

– И патриарха?

– Патриарха за утеснение в вере и церковные суды неправые!

– Ну, коли так, пойдем в кафу, о родном говоре соскучил много!

– Давно пора, Акимушка! Чего друг друга угрызать?

– То правда!

Кафа – обширная, под расписной крышей на столбах, кругом ее деревянные крашеные решетки. У входа за решетку на коврике, поджав ноги, сидел хозяин с медным блюдом у ног, между колен кальян. Оба, рыжий и его приятель, входя за решетку, сказали:

– Салам алейкюм!

– Ва алейкюм асселям!

Посредине кафы из белого камня фонтан, брызги его охлаждают душный воздух. Около, на коврах красных из хлопка, сидели персы, курили кальян. Ближе к наружным решеткам в железных плетеных цилиндрах, делая воздух пестрым, горели плошки. Убранные в блестки, с нежными лицами, как девчонки, в голубых с золотом шелковых чалмах, увешанные позвонками, с бубнами в руках, руки голы до плеч и украшены браслетами – кругом фонтана плясали мальчики лет тринадцати-четырнадцати. На поясах у них вместо штанов висели перья голубые, желтые, с блестками мишуры.

Смуглые ноги, стройные, как девичьи, не уставая мелькали, и все больше и больше казалось, что танцуют девочки. Дым кальяна медленно густел, отливая свинцом, уплывал, гонимый прохладой фонтана за решетку в черную даль.

– Винца ба, Аким Митрич!

– Оно ништо, ладно винца, только по моему наряду, того и гляди, не дадут.

– Дадут, крашеные черти!

– Наши московиты хуже их, Гаврюшка!

– А все ж таки худ-лих, да свой!..

Потребовали кувшин вина. Хозяин от входа долго глядел на московских, потом махнул рукой. Мальчик, ставя вино, сказал:

– Хозяин спрашивает: оба гяуры или кто из вас правоверный?