Бернард Корнуэлл - Последнее королевство [litres]

Мы ждали брата в большом зале. То была – и осталась по сей день – огромная деревянная постройка, крытая толстым слоем соломы, с массивными балками, с арфой на помосте и с каменным очагом посередине. Требовалась дюжина рабов, чтобы поддерживать огонь в гигантском очаге: рабы таскали дрова по насыпи через крепостные ворота, и за лето поленница становилась выше церкви. По периметру зала располагались возвышения из покрытой досками утрамбованной земли, на этих настилах мы и жили, спасаясь от сквозняков. Собаки оставались внизу, на застеленном папоротником полу, там же пировали простолюдины во время четырех больших ежегодных праздников.

В тот вечер пиршества не было, мы ели только хлеб, сыр и пили эль, и отец гадал вслух, неужели датчане снова хотят войны.

– Обычно они приходят грабить, – сказал он мне, – но иногда остаются и захватывают земли.

– Думаешь, они хотят захватить нашу землю? – спросил я.

– Они захватывают любые земли, – резко ответил отец. Его всегда раздражали мои вопросы, но в тот вечер он был встревожен, поэтому продолжал говорить: – Их собственные земли – камень и лед. К тому же на них нападают великаны.

Мне хотелось, чтобы отец рассказал о великанах, но он впал в мрачную задумчивость.

– Наши предки, – сказал он после паузы, – взяли эту землю. Взяли ее, жили на ней и сохранили ее. Мы не отдадим того, что нам оставили предки. Они пришли из-за моря, сражались здесь, строили здесь и здесь похоронены. Это наша земля, впитавшая нашу кровь, скрепленная нашими костями. Нашими.

Он рассердился, но такое часто с ним случалось. Отец пристально посмотрел на меня, словно спрашивая, достаточно ли я силен, чтобы удержать земли Нортумбрии, которые наши предки завоевывали мечом и копьем, убивая, проливая чужую кровь.

Потом мы легли спать, во всяком случае, я лег. Отец, наверное, всю ночь вышагивал по стенам крепости, но на заре вернулся в замок, и тогда же меня разбудил звук рога у Верхних Ворот. Я скатился с помоста и выбежал наружу. Стояло раннее утро, на траве лежала роса, над моей головой кружил морской орел. Охотничьи псы тоже выскочили из дверей на призыв рога.

Я увидел, что отец бежит к Нижним Воротам, и стал вслед за ним протискиваться меж людьми, столпившимися на восточном валу, с которого просматривалась дамба.

С юга приближались всадники. Их было около дюжины, копыта их коней искрились от росы. Конь моего брата шел впереди – гордый жеребец с дикими глазами и необычной походкой: во время галопа он так выбрасывал передние ноги, что спутать его с другим конем было невозможно. Но ехал на нем не Утред. У человека, сидевшего в седле, были очень длинные волосы цвета белого золота, на скаку они развевались, как конский хвост. Облаченный в кольчугу всадник держал на плече топор, на боку у него болтался меч, и я не сомневался: это тот самый человек, который недавно танцевал на веслах. Его товарищи были в обычной одежде и не носили доспехов.

Когда они подъехали к крепости, длинноволосый зна́ком велел остальным придержать лошадей и двинулся дальше один. Приблизившись на расстояние полета стрелы (хотя никто на стене не поднял лука), он остановил коня, посмотрел вверх, на ворота, насмешливо оглядел собравшихся на стенах, поклонился, швырнул что-то на дорогу и развернул коня. Всадник ударил жеребца пятками, и тот понесся назад, на юг, а остальные негодяи галопом понеслись за главарем.

То, что длинноволосый швырнул на дорогу, было головой моего сурового брата.

Голову принесли отцу, и тот долго смотрел на нее, ничем не выдавая своих чувств. Он не закричал, не переменился в лице, не нахмурился. Он просто глядел на голову старшего сына – а затем посмотрел на меня.

– С этого дня, – сказал он, – тебя зовут Утред.

Так я получил это имя.

Отец Беокка настоял, чтобы меня крестили еще раз: иначе-де на небесах не поймут, кто я такой, если я прибуду туда под именем Утред. Я протестовал, но Гита согласилась со священником, а мой отец больше пекся о ее благополучии, нежели о моем. Поэтому в церковь притащили бочку, наполовину наполненную морской водой, и отец Беокка, поставив меня в эту бочку, черпаком вылил воду мне на голову.

– Прими твоего слугу Утреда, – произнес он нараспев, – в число твоих святых и в ряды сияющих ангелов.

Надеюсь, у святых и ангелов теплее, чем было в церкви в тот день. Когда крещение закончилось, Гита принялась плакать по мне, хотя я никак не мог понять почему. Лучше бы она плакала по моему брату.