Карен Мейтленд - Соколы огня и льда

Они стащили Мануэля по лестнице — им пришлось, поскольку ноги у него подгибались, и он не мог даже устоять, не то что идти. Они шли по улице мимо закрытых дверей, не издавая больше ни звука, в молчании, тяжёлом, как каменная крышка гробницы. Все фонари погашены. Все ставни закрыты. Все двери наглухо заперты.

Только старуха-вдова, прижавшись к трещине в досках, наблюдала и тихо хихикала. Они обещали ей десять тысяч крусадо. Большая удача, таких денег вполне достаточно, чтобы переселиться с этой улицы свиней в более респектабельный район и прожить с комфортом остаток жизни. Они объяснили, что старуха получит награду, только если обвиняемый признает вину, но на этот счёт она ни капельки не волновалась.

И Мануэль, конечно, признался... после того, как его мышцы и сухожилия сорвали с костей на дыбе, после того, как каждый сустав в его теле медленно вывернули верёвки, вгрызавшиеся в бёдра, голени, запястья и лодыжки. День и ночь они неусыпно шептали, кричали и уговаривали, пока он и сам не поверил, что это он повесил записки на церковные двери.

Но, как сказали инквизиторы, признания недостаточно, и совсем недостаточно только продемонстрировать раскаяние. Ведь как мог человек в одиночку за одну ночь распространить эти воззвания по всему Лиссабону, оставаясь никем не замеченным? У Мануэля должны быть сообщники, если только ему не помог сам дьявол. Нужно лишь назвать имена тех людей, и его страдания прекратятся, и боль уйдёт. Они позволят ему отдохнуть.

"Назови нам имя, любое имя, это всё, что нам нужно — одно только имя".

Он мог назвать имена друзей, знакомых и даже врагов, особенно имена врагов, как делали многие. Он мог бы произнести любое имя из тех, что всплывали в его обезумевшем от боли сознании, произнести, сам не зная, бредит во сне или говорит вслух. Но хотя Мануэль всей душой молил о конце страданий, его инквизиторы не смогли заставить его выдать другую душу. А для такого неповиновения требуется редкое мужество.

Наконец, его отвезли на площадь. Там, на глазах озверевшей от крови толпы, инквизиторы отрезали ему запястья, отделяя кожу и плоть, мышцы и кости, отсекая руки, написавшие те омерзительные слова.

По правде говоря, он уже вряд ли чувствовал боль от ножа, поскольку то, что осталось от рук и ног, после дыбы фактически омертвело.

Мануэлю казалось, что невозможно страдать сильнее, но когда его привязали к столбу, он почувствовал, как языки пламени лижут тело, и тогда узнал, что возможно. Инквизиция, как всегда, приберегла под конец самые изысканные мучения.

Глава вторая

Год 1564 от Р.Х.

Как гласит скандинавская легенда, при рождении этого мира был создан ясень, Иггдрасиль, древо жизни, времени и вселенной. На самой верхней ветке сидит орёл, а между глаз орла — сокол, Ведфолнир, чей пронзительный взгляд проникает и в небо, и вниз, на землю, и под неё, в тёмные пещеры подземного мира. Всё, что видит, доброе или злое, сокол доносит Одину, отцу богов и людей. Тот сокол един с ветрами, ибо ветры продувают каждый стебелёк травы на земле и каждую волну, что пенится в море. От ветра не убежать.

Лиссабон, Португалия

Изабела

Ставка — стремительное падение сокола с высоты на свою добычу.

— Тебе нельзя отводить взгляд, Изабела. Что бы ни увидела и ни услышала, не позволяй лицу тебя выдавать. Нужно выглядеть так, будто всё одобряешь.

Отец, по крайней мере, дюжину раз давал мне одни и те же инструкции. И всякий раз, как он их произносил, я ещё больше нервничала и была уверена, что не смогу контролировать выражение своего лица. Они с матерью всегда приходили к согласию только в одном — все мои чувства всегда отражаются на лице.

Хотя рассвет ещё только забрезжил над вершинами крыш Лиссабона, мои руки уже сделались липкими от пота. Съеденный хлеб и оливки твёрдым комом ощущались в животе. Меня тошнило уже перед завтраком, но отец стоял за спиной, заставляя есть — боялся, что потом я могу привлечь к себе внимание, свалившись в обморок.

Я чувствовала слабость не из-за недостатка еды, а от того, что затянута в ломающий рёбра корсет и нижнюю юбку − фартингейл [1]с множеством обручей из китового уса. Вся эта конструкция, вкупе с тяжёлыми верхними юбками, угрожающе покачивалась при любом движении, и мне казалось, что я вот-вот опрокинусь. Просто пройти через комнату стоило таких усилий, будто пытаешься вывести на прогулку полдюжины перевозбуждённых щенков. Дома, в Синтре, я никогда не носила такого, но отец решил, что сегодня я, по крайней мере, должна выглядеть как сеньора.