Олег Суворов - Закат империи

Боэцию исполнилось двадцать лет, и он приступил к написанию задуманной им серии трактатов по арифметике, музыке, геометрии и астрономии, которые должны были называться «Наставлениями». Он уже в совершенстве владел греческим языком, поэтому усиленно искал и изучал греческие рукописи, которые ещё сохранились после времён правления императора Феодосия. Сто лет назад этот император одержал решающую победу над сторонниками римского многобожия, после чего, подстрекаемый христианскими епископами, стал усиленно преследовать языческую культуру: разрушил Александрийскую библиотеку, запретил Олимпийские игры, а в конце своей жизни (он умер в 395 году) написал завещание, по которому окончательно разделил Римскую империю на две части — Западную и Восточную, поручив управление ими двум своим сыновьям — Аркадию и Гонорию. В период правления Феодосия безжалостно разрушались античные статуи и храмы, сжигались рукописи и преследовались учёные — короче, христианство на многие века стало из гонимого гонителем.

В небольшом римском храме Кастора и Поллукса, который был сооружён ещё во времена республики и давно заброшен, хотя и находился неподалёку от Священной дороги, каким-то чудом уцелело немало древних греческих рукописей. Боэций, узнав об этом от своего приёмного отца, стал проводить там целые дни. Он приходил с самого утра, будил старого сторожа, тот открывал ему ворота, а потом снова уходил спать. И при слабом свете старинных бронзовых светильников Боэций с упоением рылся в куче полусгнивших манускриптов, порой даже вскрикивая от неожиданности при виде особо ценных находок. Каких только рукописей греческих поэтов, философов и историков он там не находил, унося потом всё это домой! Считавшиеся давно утерянными сочинения Левкиппа и письма Диогена, неизвестные диалоги Платона и философские поэмы Эмпедокла, комедии Аристофана и элегии Феогнида, книги Полибия и трактаты Аристарха Самосского — да разве можно перечислить все те сокровища античной мысли, которые раскрывались перед его восхищенным взором, когда он дрожащими от волнения руками разворачивал рваные и мятые свитки! По его настоянию Симмах нанял трёх писцов, которые день и ночь снимали копии с бесценных творений давно минувшей культуры.

Но однажды, когда Боэций в очередной раз явился в храм, к своему удивлению, он застал двери открытыми. Недоумевая, он вошёл внутрь и удивился ещё больше: в храме юная женщина, держа перед собой свиток, приятным и нежным голосом читала нараспев какие-то греческие стихи. Впрочем, Боэций сразу узнал в них любовные элегии Сафо.

Он осторожно приблизился, и женщина, оторвавшись от свитка, испуганно вскинула на него ярко-голубые глаза. Прошло свыше двадцати лет, но он всё ещё помнил то мгновенное волнение, которое содрогнуло его юношеское сердце от одного только взгляда этой удивительной женщины. У неё было нежное, милое лицо совсем юной девочки, хотя под её греческим платьем угадывались развитые формы вполне зрелой женщины. Но этот по-детски нежный в своей непосредственности взгляд, кудрявые чёрные волосы, удивлённо полуоткрытые губы не давали Боэцию почувствовать себя моложе этой женщины. А её милая взбалмошность, которая потом обернулась таким роковым образом!..

— Кто ты? — негромко спросил, скорее даже прошептал он.

— Элпис... — вибрирующим от волнения шёпотом произнесла она, роняя на пол свиток.

Так произошло его знакомство со своей первой любовью — тридцатилетней сицилийской поэтессой Элпис. Боэций никогда ничего не узнал ни о её прошлом, ни о её настоящем. Где она жила в Риме и чем занималась, кроме сочинения своих религиозных гимнов? — на все эти вопросы она лишь кокетливо потряхивала пышными волосами и соблазнительно смеялась. Но зато каждый день она появлялась в храме Кастора и Поллукса, и они часами разговаривали о поэзии и Боге. Его настолько поражали её странные, полубезумные, мистические суждения, что он порой был готов считать её сумасшедшей, хотя это нисколько не мешало его горячей юношеской влюблённости, которую она не только не отвергала, но...

Проворно спуская к ногам своё старенькое платье и оставаясь совсем нагой, Элпис умело обнажала его стройное и сильное тело, лаская при этом невероятно дразнящими и возбуждающими поцелуями, от которых он сначала буквально цепенел, а потом принимался дрожать, как в лихорадке. Они опускались на сброшенные одежды, и он неумело и неуклюже тыкался влажными губами в её пленительные своей упругой тяжестью груди, порываясь как можно быстрее оказаться между горячими смуглыми бёдрами, чтобы проникнуть туда, что казалось ему центром вселенной. Но она своими опытными, невероятно нежными прикосновениями заставляла его полностью подчиняться её воле, благодарно следуя во всём желаниям своей страстной учительницы. О, это обжигающее дыхание и тишина, которую только обостряет слабое потрескивание факела! О, эта медлительность, позволяющая не захлёбываться, а упоительно смаковать каждый поцелуй и каждую ласку, изощряясь в утончённой любовной игре до тех пор, пока не происходил взрыв бешеного животного содрогания, сопровождающийся взаимными всхлипываниями и стонами... А потом, когда, казалось, весь мир полностью растворялся в неистовых, задыхающихся вздохах, наступали полное опустошение и нега, упоительная нега любви, после которой хочется говорить шёпотом и думать о чём-то великом вроде вечной любви, бессмертия души или поэзии...