Олег Суворов - Закат империи

За стенами храма шёл 500 год от рождества Христова, кипели страсти Вечного города, византийский флот опустошал побережья Апулии и Калабрии, а император Теодорих, заняв со своими войсками Прованс, выдавал свою сестру замуж за короля вандалов Тразамунда.

Однажды Боэций вместе с приёмным отцом Симмахом прогуливался по Капитолию, неподалёку от театра Марцелла. Симмах давно заметил странное состояние воспитанника, однако не досаждал ему никакими расспросами. Когда они проходили мимо портика Октавия, внимание обоих привлекла странная сцена. Невысокая, в одной тунике, женщина с обнажённой грудью — Боэций с ужасом и болью мгновенно узнал Элпис, — стоя между колоннами портика, читала стихи столпившимся внизу зевакам, поощрявшим её нестройным рёвом и откровенно непристойными восклицаниями. Речь её была быстрой, движения беспорядочными, лицо раскраснелось. Вдруг от толпы отделился какой-то пьяный ремесленник, поднялся к поэтессе и повелительно схватил её за руку. Боэций и Симмах находились слишком далеко и потому не могли слышать, что говорил он, а что кричала толпа. Видно было, что Элпис отчаянно вырывалась, а ремесленник то хватал её грязными руками за грудь, то тянул вниз, подстёгиваемый неистовым рёвом зрителей.

Боэций, обезумев от гнева, бросился бежать к портику, расталкивая на ходу прохожих. Когда он пробился поближе, ремесленнику уже удалось стащить Элпис на нижние ступени здания, и теперь он, сам нетвёрдо стоя на ногах, пытался поднять на руки отчаянно отбивающуюся и плачущую женщину.

— Не брыкайся так, шлюха, я сумею тебе заплатить, — обращаясь не столько к ней, сколько к толпе, бормотал он.

— Оставь её! — повелительно приказал Боэций срывающимся от волнения голосом.

— А ты кто такой? — рявкнула в ответ чесночно-зловонная пасть ремесленника, обрамленная кустистой рыжей бородой.

— Оставь её, мерзавец!

Ремесленник вдруг отпустил Элпис, тут же осевшую на землю, и с неожиданной ловкостью нанёс Боэцию сильный удар в лицо. Зажатый толпой, тот не успел увернуться и упал, обливаясь кровью, хлынувшей из рассечённой брови. Прежде чем он, пошатываясь, успел встать на ноги, подоспел Симмах в сопровождении двух могучих рабов. Толпа, увидев пурпурную тогу сенатора, послушно расступилась; рабы Симмаха принялись колотить ремесленника, а тот отчаянно кричал и ругался. Боэций, оглушённый ударом, склонясь над своей возлюбленной, старался поднять её с земли и прикрыть её наготу сорванным с себя плащом.

— Элпис, Элпис! — растерянно повторял он, пытаясь уловить хоть малейшую искру понимания в её безумном взоре. — Это же я, почему ты меня не узнаешь?

Какими странными были её затуманенные синие глаза, как отчаянно извивалась она в его нежных объятиях! На мгновение он выпустил её, чтобы стереть с лица кровь, и Элпис, почувствовав свободу, внезапно скинула его плащ и бросилась бежать прочь.

— Остановись! — простонал он и хотел было пуститься следом, как вдруг ощутил на своём плече твёрдую руку Симмаха. Боэций дико взглянул на него мутными от крови и слёз глазами, хотел что-то сказать и неожиданно потерял сознание.

Сколько раз после этого он приходил в храм, надеясь застать там свою странную возлюбленную! Сколько раз вздрагивал он при малейшем шорохе крыс, слыша в нём лёгкие звуки её шагов! Но Элпис так больше и не появилась. Через месяц один из домашних рабов передал ему вощёную табличку, которую, по его словам, оставил для Боэция какой-то бродяга.

С одного взгляда он узнал скользящий по воску почерк Элпис, но, как ни старался, не мог понять смысл этого прощального стихотворения:

Кроме воспоминаний, это стихотворение было единственным, что осталось ему от его первой возлюбленной. А через два года он женился на Рустициане, которая родила ему двух сыновей.

Начальнику императорской канцелярии и личному другу Теодориха Флавию Магну Аврелию Кассиодору шёл тридцать пятый год. Это был высокий крупный мужчина с величественной осанкой, которую не сумели испортить долгие годы пребывания при дворе его царственного друга, и бесстрастным выражением лица. Его можно было бы назвать даже красивым той классической, чеканной красотой, которой отличались римские статуи и бюсты времён расцвета империи, если бы не глаза — выпуклые, серые глаза, прочно сидящие в глазницах под густыми чёрными бровями. Они настолько привыкли сохранять спокойное и неподвижное выражение, что в них порой можно было глядеться как в зеркало.