Карен Мейтленд - Убить сову

Я разбогатею. Отец попросит меня остаться ночевать в нашем доме и предложит самые вкусные кусочки, а Уильяму велит спать у двери. Но я к ним не пойду. Я буду пировать в Поместье. А отец с Уильямом останутся ждать снаружи, под дождём. Если они будут со мной милыми, я пришлю им немножко объедков с застолья, но только если они и вправду будут милыми. Иначе — нет.

— А ну слезай, Лужа!

Я вздрогнула от внезапного окрика, сорвалась с ветки, вцепилась в неё и снова подтянулась. Колени, ободранные о грубую кору, жгло огнём. Больно. И всё из-за этого дурацкого крика. Я из-за него сорвалась. Ненавижу.

— Вот оставлю тебя тут одну в темноте, и Оулмэн тебя заберёт! — орал Уильям.

— Нет, подожди, Уильям, я иду. Не уходи.

Я оглянулась, выбирая самый короткий путь вниз. Я не могла вспомнить, как забралась.

— Я уже ухожу!

Я глянула вниз — он пошёл прочь от дерева.

— Нет, подожди, подожди. Глянь, с моря опять идёт туман. Мне отсюда видно. Смотри, Уильям!

На поля наступал густой туман, клубился, скользил по земле, поднимался вверх.

— Лучше бы это не оказалось очередной твоей выдумкой. — Уильям полез на дерево и быстро добрался до ветки прямо подо мной. Он хорошо умел лазить.

— Нет, смотри туда.

К деревне плыла огромная стена тумана. Уильям понюхал воздух и хлопнул меня по голове. Мне пришлось крепко схватиться за ветку обеими руками, чтобы не упасть.

— За что?

— Ты не поймёшь, даже когда у тебя задница загорится. Это не туман. Это дым, дуреха.

— А что горит?

— Думаю, дом женщин, — пожал плечами Уильям.

— И женщины тоже там горят?

— Летиция говорит, они ушли. — Уильям выпрямился, чтобы видеть получше. — Она сказала, отец Ульфрид ходил туда, а там ни души не осталось. Похоже, они все ночью исчезли.

Девушка, которую собирались сжечь, тоже исчезла. Дверь тюрьмы оставалась запертой, но в крыше оказалась большая дыра. Отец Ульфрид сказал, что ночью прилетел Оулмэн и разодрал крышу когтями. Он вырвал клювом сердце из её груди, и сожрал прямо перед ней, пока оно ещё билось. А потом унёс её душу в ад, чтобы сатана обманул её, и она не раскаялась в огне. Отец Ульфрид сказал, сатана её там ждёт, такая она была злая грешница. А я совсем не верю, что она злая. Мне жаль, что они ушли. Настоятельница Марта не рассердилась, когда я дала ей волосы и перо. Она долго держала их в руках и смотрела на них, а потом сказала, словно вспоминая что-то:

— Он даёт мне свободу выбирать. Как легко мы забываем, что сами выбрали, кем быть, и можем выбирать, кем станем... — Она взглянула на меня и едва заметно улыбнулась. Я раньше никогда не видела ее улыбку. — Помни, выбор всегда есть, дитя.

Уильям стукнул меня по ноге.

— Давай, нам пора идти. Скоро стемнеет. И зачем ты вообще сюда лазишь, дуреха? Ещё свалишься.

Он взял меня за лодыжку и осторожно поставил мою ногу на ветку пониже, потом на следующую, пока я не оказалась на земле.

Чаще всего я Уильяма ненавижу. Но иногда, с тех пор как не стало мамы, а отец сделался странным, Уильям заботится обо мне. Иногда я чувствую, что лишь он у меня и остался. Теперь нас только двое. Когда весной придут акробаты, может, я возьму Уильяма с собой. У него нет на руках перепонок, так что мы с ним могли бы сбежать далеко-далеко, и ничто не заставит нас вернуться в Улевик. Может, это мы и выберем, и очень скоро.

Над руинами бегинажа поднимался дым. Горели только дома. Всё, что можно унести, с них содрали, как только женщины покинули деревню. В первую очередь, всё самое ценное утащили в Поместье — даже красть хозяин имел право первым. А потом пришли деревенские — подбирать поломанную мебель, еду, горшки и просто из любопытства.

В Поместье не особенно заботились о добыче — не считая вина, скота и зерна, но деревенские радовались любой подачке, которую можно отхватить у соседей, будь это соломенный тюфяк или лоскутное одеяло. Столы и скамьи, которые Поместье отвергло как слишком грубые и простые, тащили по домам на тележках или на себе. Они, конечно, слишком велики для деревенских домов, но хорошее дерево достать трудно. Их можно использовать для укрепления дверей или на загоны для овец. Даже мёртвые брали своё — столешницы пригодятся на гробы.

Деревенские ободрали бегинаж до костей, но в этом мире даже на кости находятся падальщики, и наконец настала очередь нищих. Все что-то тащили, даже самые убогие калеки плелись с черепками и ошмётками, голому самая захудалая тряпка — меховой покров.