Юлиан Семенов: ГОРЕНИЕ. Книга 1 — 2

— А если коряга? — спросила Мария Александровна.

— Значит, шишку набью.

— Коряга может уколоть глаз, Володенька.

— Нет, мама, коряга глаз уколоть не может, вода стачивает остроту, вода символ постепенности. — Усмехнулся, понял — снова о своем. — Когда плывешь, лицо опущено в воду, мама, так что глазам ничего не грозит — только шишка на лбу… Помнишь поверье: «Урожай на сосновые шишки — будет ячмень»?

— Не помню совершенно, Володенька.

— Это наше, симбирское, Гриша-сапожник рассказывал, когда за луга бекасов стрелять ходили.

— Я диву даюсь твоей памяти, это врожденное у тебя, — норовя скрыть гордость, сказала Мария Александровна.

— Память как профессия, мама. Она вырабатывается, коли не хочешь помереть дурнем. К сожалению, злая память распространена более, чем добрая.

— Ты прав, — сразу же откликнулась Надежда Константиновна. — Отчего так?

— Бог его знает… Социальное под это не подверстаешь, тут все глубже; природа зависти, ее слепая, но точная механика не понята еще нами.

— Думаешь, можно понять?

Ленин развеселился:

— Шишек надобно еще множество набить на лбу, тогда, глядишь, поймем. Я как-то перечитывал Даля, поразительная литература… Он совершенно невероятные вещи раскопал. Например, «шишлобоить» — значит «баклушить», то есть «праздно шататься», «шишлюн» — «копун», «мешковатый»; а «шишка в голове» — и вовсе означает «спесивость», «зазнайство». Интересно? «Шишмола» — волдырь; «шишмолка» — мокрый порох, который для забавы жгли; «шишуга» — так в костромских деревнях называют пирог для новобрачных, на второй день гулянья, поутру подают, выпекают портреты молодых из теста — прекрасно, а?! Совершенно забыто это рассыпанное богатство языка… Если кто останется в истории российской словесности наравне с Пушкиным и Некрасовым, так это Владимир Даль.

…Утро было солнечным, небо без единого облачка, безветрие.

Ленин открыл глаза, закинул руки за голову. Тишина была такой же, как в Шушенском, ни звука, только мягкие шаги жены — накрывала стол на веранде, ходила неслышно, блюдца опускала осторожно. Какое же это счастье, когда не надо прилаживаться, когда тебя понимают, — это, видимо, и есть истинное счастье в содружестве мужчины и женщины. А как она великолепно говорит с Дзержинским о школе! Как прекрасно они исследуют душу ребенка, как точно видят трагический, неразрешимый пока еще дисбаланс педагогики: сила учителя и полная незащищенность ребенка, из которого положено сделать некий обрубок, подчиняющийся окрику, страшащийся класса, прилежный зубрежке.

И жена и Дзержинский увлекаются, это понятно, добрая мечта всегда отличима своим несколько наивным юношеством, милый Дзержинский серьезно верит, что назавтра после революции положение в школе изменится, и все станет совершенно прекрасно, и никаких проблем не будет. Ой ли? Будут проблемы, множество проблем: школ мало, методология прогрессивного обучения отсутствует. Наивно полагать, что с победой революции решаются проблемы — революция сама по себе проблема, она рождает огромное множество вопросов, и в этом состоит ее призвание, именно реакция скрывает трудности, бежит их как черт от ладана.

…После чая Ленин отправился на платформу; Мария Александровна сказала, что уговорила станционного смотрителя — тот будет оставлять у себя всю петербургскую повременную печать на время отдыха сына.

— Я оплатила за неделю вперед, — сказала Мария Александровна. — За вечерними мы будем ходить с Надюшей, а ты можешь спокойно работать, лампа, по-моему, хороша, яркая вполне, а стол я передвинула к печке, если вдруг случится ненастье.

— Я постараюсь не работать, — откликнулся Ленин. — Мне очень хочется гулять вечером вместе с вами, слушать гудки паровоза и говорить со смотрителем о рыбной ловле… Я буду договариваться с ним, как на рассвете мы отправимся на озеро, мечтать об этом весь вечер, а потом что-нибудь обязательно нам помешает, и мы снова будем с ним уговариваться и снова будем мечтать до утра, есть в этом нечто от Чехова… Не знаю, как и выразить это… Пронзительность, что ли…

Вернувшись с газетами, Ленин сел к столу, стремительно проглядел первые полосы «Речи», «России», «Эха», «Вперед», «Биржевки», «Трудовой жизни», «Гражданина», сделал летящим своим почерком пометки: сегодня же надо написать корреспонденцию, отправить можно с вечерним поездом.

Отрываться от стола Ленин не умел, он уходил в текст, звуки окрест исчезали — промаршируй мимо духовой оркестр, не заметил бы; прерываться не любил, считал, что необходимо набросать весь костяк статьи, точно увидеть конец и начало, а уж тогда главная суть повествования отольется в нужную форму — предельно краткую, иначе не мог, сразу же слышал спорщиков, какое-то горе с нашими спорщиками, просто не корми хлебом, дай покрасоваться, и мыслей-то ни на грош, только самоизлияние, зряшное сотрясение воздуха, преступная трата отпущенного — по жесткой норме — времени.