Юлиан Семенов: ГОРЕНИЕ. Книга 1 — 2

Ответ. — Со мной случился припадок, и я больше ничего не помнил. С того именно дня у меня началось нервное недомогание.

Вопрос. — Однако это недомогание не помешало вам застрелить в подъезде нашего товарища, пришедшего к вам на разговор.

Ответ. — Ваш товарищ был убит патрулем, а не мною.

Вопрос. — Вы написали вначале, что готовы дать чистосердечные показания. Отчего же вы постоянно лжете?

Ответ. — Я показываю истинную правду. Все те пытки и расстрелы, которые имели место в Варшаве, проводились по указаниям из Санкт-Петербурга. Я был лишь передаточной инстанцией.

Вопрос. — Кто именно отдавал приказы на пытки и расстреляния?

Ответ. — Господа Дурново, Вуич, Глазов…

Вопрос. — Однако вы исполняли приказы и расстреливали людей, заведомо невиновных?

Ответ. — Никогда. Это делали Сушков, Пружаньский и Конюшев.

Вопрос. — Вы знаете почерки ваших сослуживцев?

Ответ. — А что?

Вопрос. — Извольте отвечать однозначно: знаете ли вы почерки ваших сослуживцев и можете ли отличать их?

Ответ. — Да.

Вопрос. — Желаете ознакомиться с показаниями Конюшева?

Ответ. — Его почерк мне неизвестен“.

В помещение был введен Конюшев Павел Робертович. Увидав Конюшева, полковник Попов упал на колени, пытался целовать ноги члена специальной комиссии Ежи, потом с ним началась „медвежья болезнь“. Когда же Конюшев написал свои показания в присутствии Попова о том, что тот насиловал Микульску в кабинете, в подробно описал пытки, которым Микульска была подвергнута, „но не мною, а Сушковым“, Попов впал в прострацию.

Приговор над Конюшевым исполнением задержан, ибо он пишет подробные показания о методах работы охранки, о системе пыток, о вербовках в провокаторах, известных ему.

Члены комиссии

В пятницу, седьмого июля, вечером, когда спала душная жара и с залива принесло солоноватую, влажную прохладу, Столыпин сообщил председателю Думы профессору Муромцеву, что десятого, в понедельник, он намерен выступить перед депутатами с сообщением от имени кабинета министров.

— Вы намерены выступать первым? — спросил Муромцев. — Я тогда заранее оповещу записавшихся ораторов, Петр Аркадьевич.

— Пожалуй, первым нет смысла, Сергей Александрович. Я выступлю поближе к перерыву…

На том и уговорились.

(За час перед этим Столыпин получил от Горемыкина приказ — держать полицию наготове: Дума будет распущена в воскресенье, девятого. Столыпин назначил свое выступление на тот день, когда ее не будет уже; сейчас всякого можно ждать Трепов вполне готов пустить слух по городу, чтобы вызвать волнения и вылезть на этом; не позволит он ему этого; придется обмануть Муромцева, без обмана нет политики, ничего не поделаешь, история оправдает.)

В пятницу, седьмого июля, вечером, Ленин и Надежда Константиновна уехали в Саблино, к матери, Марии Александровне. Устал невероятно; вернувшись из Стокгольма, почти ежедневно писал в газеты; проводил заседания Петербургского комитета РСДРП, здесь линию держали большевики; встречался постоянно с множеством людей, рабочих по преимуществу, в редакциях «Вперед» и «Эхо»; собирал совещания на конспиративных квартирах, которые содержали Красин и Воровский, и на явке ЦК у зубного врача Двойрес-Зильберман, на Невском; выступал ежедневно, по нескольку раз, в Технологичке, на Балтийском.

…Мария Александровна пришла на платформу к семичасовому поезду, но дождалась своих только с десятичасовым.

Владимир Ильич вышел из вагона, испытывая блаженное спокойствие, наступившее оттого, что глаза матери светились нежностью и добротою; вокруг керосинового, прошлого еще века, фонаря вились комары; шумел ветер в верхушках сосен; тишина была явственной, осязаемой.

— Я набрала много больших сосновых шишек, — сказала Мария Александровна, сейчас мы с Надюшей поставим самовар и станем пить чай на веранде.

— А я успею поплавать? — спросил Ленин.

— Но сейчас ведь темно, Володя, страшно плавать в черной воде.

Надежда Константиновна поправила шаль на острых, птичьих плечиках матери:

— Володя, мне кажется, готов плавать в любое время, даже зимою. Какая-то неудержимая страсть.

— Про зиму мне неизвестно, — сказала Мария Александровна, — а Волгу он переплывал, когда листопад кончался…

— В воде человек ощущает себя совершенно особенно, — заметил Ленин. — Мне даже трудно выразить это ощущение, оно очень любопытно, некое двузначие бытия, особенно когда идешь хорошими саженками.