Далия Трускиновская: Запах янтаря

И на этот раз она только взглянула исподлобья и закинула за спину длинные, длиннее моих, светлые косы.

– И не надоест тебе кружить головы нашим парням? – спросила я, разбивая яйцо всмятку серебряной ложечкой с маленьким аистом на конце. – Теперь вот за нового конюха взялась.

– Его, фрейлейн Ульрика, не так легко сбить с толку. Шоколад я сегодня сварила, кончился весь… Он сам кого хочешь с толку собьет.

– С чего ты взяла?

– Вам горячего молока налить или принести снизу простокваши? Он у нас больше месяца, а никто его пьяным не видел, хотя он часто ходит с парнями в кабачок Зауэра. И что-то он слишком умен для деревенского. Я сама слышала, как он говорил с Эриком – не тем, который денщик господина Фалькенберга, а с другим, – Господь мне свидетель, не вру, – о мортирах и о пушках, которые еще Черноголовые подарили Риге Бог весть когда. Ну, зачем конюху мортиры?

Она собрала посуду и вытерла фартуком капельку молока на столике. Я отметила это и порадовалась – Маде становилась совсем порядочной служанкой, которая не опозорит хозяйку при самых придирчивых гостях.

– Может быть, он хочет в солдаты? – поинтересовалась я. – Для деревенского парня…

– Да говорю же я вам, что он никакой не деревенский! – перебила меня Маде. Я так и застыла с чашкой в руке.

– Откуда ты знаешь?

Маде немного подумала – а стоит ли мне говорить такое?

– Парни говорили – спина у него гладкая.

– Ну и что?

– Не поротая!..

И, выхватив у меня чашку, она исчезла из комнаты, едва не прихватив дверью подол полосатой домотканой юбки.

Но если ты не беглый, так кто же?

Я причесалась, надела свое будничное платье, темное с широким белым воротником, и пошла к отцу. Тут уж я была покорнейшей и благонравнейшей дочерью на свете. И не потому, что такой надлежит быть дочери почтенного мастера, а просто не хотела ничем огорчать отца, и так ему приходилось нелегко. С каждым годом все меньше кораблей швартовалось у причалов напротив Ратушной площади. Как началось это восемь лет назад, еще с саксонской осады, так до сих пор иноземные купцы обходили Ригу стороной, норовя зайти в Либау или в Ревель. Слишком велики к тому же были и шведские пошлины. А куда прикажете сбывать шкатулки и вазы, медальоны для стенного декора и четки? Некуда…

Но мастер Карл Гильхен сказал раз и навсегда – скорей его душа расстанется с телом, чем сам он – с янтарем. Хотя голландские купцы предлагали ему быть комиссионером, он отказывался, говоря – ничего я в вашей золе с поташом и в льняном семени не смыслю. И работа в нашей мастерской продолжалась, и так же радовала всех удача, и те же громы обрушивались на голову растяпы, загубившего прекрасный кусок янтаря, где играла целая рыжая радуга, от медово-золотистого до темно-вишневого, где можно было разглядеть зеленоватые надорванные крылья бабочки или черный угловатый клубочек муравьиных лапок.

Мы поговорили о хозяйстве, и я взяла в руки перо.

Еще со вчерашнего вечера я придумывала ожерелье. Совершенно ненужное и бесполезное ожерелье – я все равно никогда такого не надену. Но в прожилках моей же собственной вазы оно мне померещилось – с длинными подвесками-слезками, чуть побольше, чем делают такие слезки из драгоценных камней для сережек. Вся прелесть этого ожерелья заключалась в рисунке, что должны образовать подвески и маленькие шарики. Я сперва рассказывала это отцу, как свой каприз, и он слушал, усмехаясь. Я продолжала, уверенная, что моя мысль пригодится ему в чем-то совсем другом, как не раз уже бывало, но неожиданно увлеклась и кончила тем, что попросила его позволить сделать это ожерелье кому-нибудь из подмастерьев. Все-таки работа непростая, как раз было бы на чем поучиться.

– Да зачем оно тебе понадобилось, милая дочь? – искренне удивился тут отец. – По-твоему, мастер Карл Гильхен не может купить единственной дочери настоящее ожерелье, хотя бы и гранатовое? Разве что Маде подарить – тем более, что ей за полгода не плачено. Длинные подвески! Ты бы еще подвески с зубчиками нарисовала, как на этих латышских пряжках…

– Я не хочу с зубчиками! – обиделась я. Вот уж придумал, в самом деле, как будто не он втолковывал мне сложные премудрости законченности линий, строгости вкуса и торжестве гармонии!

– Балую я тебя, – сказал отец, уселся поудобнее за рабочим столиком и веером разложил черканые-перечерканые рисунки шахматных фигур. Я поняла, что ожерелье мне дозволено, и поцеловала отца куда пришлось – в седую, коротко стриженную голову.