Мишель Зевако - Сын шевалье

Генриху IV хорошо было знакомо унизительное и коварное чувство страха, всегда посещавшее его в минуты, когда он подвергался личной опасности. Но он умел чудодейственным усилием воли обуздывать бунт собственной плоти, и тогда не было более отчаянного храбреца, чем этот трусливый по натуре король. Однако сейчас он ощущал по бисеринкам пота на висках, что рассудку не удается совладать с испугом. Отчего?

А дело было в том, что с давних пор в нем угнездился ужас — вполне, впрочем, оправданный дальнейшими событиями, — с которым он был бессилен бороться: ужас перед цареубийством.

Взгляд незнакомца показывал, что он ясно понимает, с кем вступил в столкновение. Этот человек знал, что перед ним стоит король. И если он посмел говорить таким образом, значит, он намеревался убить. В этом не было никаких сомнений. Выбор, следовательно, был невелик: или дать себя зарезать, не оказывая сопротивления, или же защищаться изо всех сил. К последнему решению и склонился король, призвав на помощь все свое хладнокровие.

Он медленно обнажил шпагу, и клинки со звоном скрестились.

С первого же обмена ударами Генрих ощутил неоспоримое превосходство своего противника. Почувствовав дыхание смерти, он мысленно воскликнул, не в силах справиться со смятением:

«О, ко мне подослали настоящего бандита! Это умышленное убийство… Я погиб!»

Он бросил вокруг себя отчаянный взгляд утопающего, который ищет, за что бы ему ухватиться, и заметил наконец дворянина, постепенно подошедшего поближе.

— Эй, сударь! — крикнул Генрих, — Вы случаем не сообщник?

Это подразумевало следующее: если вы не сообщник, спасите меня.

Конечно, именно так и понял этот завуалированный призыв незнакомый дворянин, ибо он бросился вперед и успел задержать руку Жеана, наносившего удар, который, без сомнения, сразил бы короля.

— Проклятье! — яростно вскричал молодой человек. — Ты мне заплатишь за это!

И он устремился на обидчика с высоко поднятой шпагой. В этот момент дверь дома, обороняемого с такой отвагой, распахнулась, и на пороге появилась мадемуазель Бертиль.

Жеан тут же опустил руку. Только что замахнувшись для смертельного удара, он с мольбой сложил ладони перед этой невинной девочкой, а на лице его, таком страшном и гневном мгновение назад, появилось выражение необыкновенной кротости; сверкающие черные глаза затуманились и, казалось, просили прощения. За что? Быть может, за то, что он стал защищать ее, не испросив согласия.

Король, смахнув капли пота со лба, прошептал:

— Уф! Я видел костлявую!

А незнакомый дворянин, оглядывая с любопытством то девушку, то юношу, размышлял, лукаво усмехаясь: «Так вот из-за какого прекрасного цветочка безумный мальчишка посмел бросить вызов самому могущественному государю мира, принудив его обнажить шпагу, а затем молить о помощи первого встречного! Дьявольщина! Мне нравится этот молодой лев. А она-то! Клянусь честью, ради нее можно решиться на подобное безумие. Ах, что за изумительная штука любовь!»

В белом шерстяном халатике, в легкой золотой накидке, на кружева которой ниспадали восхитительными волнами роскошные волосы, прелестная Бертиль, блистающая целомудренным изяществом, медленно подошла к краю крыльца, залитого мягким светом семи свечей. Шандал держала дрожавшей от волнения рукой госпожа Колин Коль, в свою очередь появившаяся на пороге.

Девушке понадобилось всего несколько секунд, чтобы приблизиться к троим мужчинам, застывшим у подножия крыльца. И в эти краткие мгновения взор ее, полный наивного восхищения, был устремлен в глаза Жеана — казалось, она видит только его одного. Этот чистый взгляд был настолько красноречив, что молодой человек, бестрепетно преградивший путь королю, почувствовал, как его с ног до головы бьет дрожь, как прихлынула к сердцу кровь и как застучало в висках — и он благоговейно поклонился, едва не опустившись на колени.

Безмолвный разговор влюбленных не укрылся от свидетелей этой сцены, ибо король, в свою очередь, побледнел; быть может, он успел уже забыть о дерзости юноши, но теперь устремил на него холодный взор, в котором без труда можно было прочесть приговор.

А незнакомый дворянин, чье своевременное вмешательство спасло Генриху IV жизнь, с явной симпатией смотрел на прелестных юношу и девушку, идеально подходивших друг другу и одухотворенных сиянием возвышенной, целомудренной любви; когда же в глаза ему бросилось искаженное ревностью лицо короля, он с жалостью прошептал: