Поль Феваль: Королева-Малютка

Итак, Жюстен нанес удар совершенно добровольно и теперь стоял, ошеломленный содеянным едва ли не больше, чем поверженный им на землю грубиян.

Студент был бледен, кровь стучала у него в висках и ярость застилала глаза, так что ему пришлось протереть их, чтобы разглядеть, что же произошло.

С Рогроном под мышкой он стоял между смазливым старьевщиком, свалившимся на землю, словно бык от удара палицы мясника, и оборванной девчушкой, упавшей в обморок, словно утонченная барышня в белом муслине.

Но барышни в муслине обычно долго не приходят в сознание, обморок же Лили продолжался не более минуты. Она вновь открыла свои прекрасные глаза, увидела валявшегося в грязи Пайу, потом стоявшего в растерянности Жюстена и улыбнулась.

– Я очень испугалась, спасибо.

У нее был нежный голос, звуки его проникали глубоко в душу студента.

Жюстен почувствовал, как его охватило непонятное волнение. Мысли его путались, он чувствовал, что у него кружится голова, как если бы он выпил лишнего. Смутно осознавая всю гротескность своего приключения, он тем не менее произнес:

– Хотите пойти со мной?

– Конечно, хочу, – без колебаний ответила Лили. Такой ответ вовсе не смутил Жюстена. Взор смотревшей на него в упор Лили был чист, словно взор ангела.

Он шел вперед; она следовала за ним быстрыми и легкими шагами.

Мимо проехал фиакр. Жюстен остановил его и распахнул дверцу.

– Куда мы едем? – спросила Лили, вспрыгивая на подножку.

Кучер многозначительно усмехнулся.

– Не знаю, – ответил Жюстен, покраснев от смущения.

Лили, последовав примеру кучера, рассмеялась и проговорила:

– Гадалка предсказала мне, что я уйду из Вавилона, вот я и ухожу. К тому же я очень боюсь Пайу.

Жюстен дал кучеру свой адрес и сел в фиакр.

Оказавшись рядом с девушкой, он почувствовал невыразимое смущение. Невозмутимое спокойствие Лили не только не передалось ему, но, наоборот, увеличило его волнение.

– Здесь хорошо, – сказала она, как только лошади тронулись. – Я впервые еду в экипаже.

И словно желая окончательно вогнать Жюстена в краску, она прибавила:

– Кондукторы не пускают меня в омнибусы.

Из пропастей, вырытых гордыней и корыстью, самая глубокая та, что разделяет в колониях Черное и Белое.

Свободолюбивая Америка, освободив негров, отделила их от белых поистине бездонным рвом. Ни в одной другой стране мира «черное дерево» не презирается и не третируется так открыто, как в аболиционистских штатах Американского Союза.

И вот что удивительно! Европа, постепенно привыкшая к наглым выходкам сверхзаносчивых американских демократов, однажды не выдержала и гневно выразила свое возмущение историей несчастной негритянки, безжалостно выкинутой филантропами из омнибуса в Нью-Йорке.

Но этих янки на пушку не возьмешь! У них всегда на все готов ответ. Выкидывая на мостовую безвинную беременную женщину, сильно ударившуюся при падении, они тут же выдали свое, американское, разъяснение этого возмутительного происшествия: «Мы боремся за свободу черных, но не хотим, чтобы они оскверняли воздух в общественных экипажах, когда в них едут белые!»

У этого симпатичного народа явно не все в порядке с логикой.

У нас омнибус, верный своему названию, доступен всем, включая дам с собачками; его гостеприимные двери закрываются только тогда, когда, как предписывает полиция, все места заняты, хотя некоторые кондукторы склонны нарушать правило, запрещающее сажать людей без ограничения – запрет, возникший после того, как стали известны случаи, когда пассажиры теряли сознание от духоты.

В омнибусе разрешается ехать даже торговкам рыбой.

Поэтому фраза, произнесенная Лили без малейшего стыда: «Кондукторы не пускают меня в омнибус», была страшным признанием, свидетельствовавшим о принадлежности девушки к изгоям общества. У Жюстена по коже забегали мурашки.

Он смотрел на создание, чье платье, более непристойное, чем нагота, входило в категорию предметов, «создающих неудобства для пассажиров», и ему захотелось выпрыгнуть и убежать без оглядки.

Девушка улыбалась. Улыбка позволила увидеть ее зубки, блестящие, словно драгоценные жемчужины.

Несмотря на бесчисленные дыры в лохмотьях, ее поразительная полуобнаженная красота была озарена горделивым ореолом стыдливости; подобное сияние излучают величайшие произведения искусства и излюбленные творения Господа. Вид ее был странен, оскорбителен, почти божественен.