Йоханнес Йенсен: Поход кимвров

Уже и здесь на всем лежал отпечаток суровой дикости; безлюдные обширные леса заполняли долину и все проходы между возвышенностями, которые сбились в кучу, словно образуя точку опоры для всей страны. Отсюда начинались склоны во все стороны; из недр изборожденных холмов били ручьи, дававшие начало большим ютландским рекам; одни текли на запад, извилистыми путями стремясь в Западное море, другие – по широким долинам, на много миль, на восток и в Каттегат. Здесь оставалось еще много незаселенных земель; население ютилось в более укромных долинах, а в диких лесных чащах бродили огромные олени, не убегавшие при встрече от путника, но спокойно дожидавшиеся, пока тот пройдет или проедет мимо; многие водившиеся в этих местах животные никогда не встречали человека; благородный олень ходил с косматым и распухшим лбом – у него росли новые рога.

Близость весны сказывалась во всем: кора на деревьях набухла, и влажные ветки с тугими почками словно потягивались в чистом сверкающем воздухе; солнце светило ярко, но еще не пекло; дневной свет, свободно проникавший между изумрудно-зелеными стволами еще безлиственного леса, ласково озарял его недра; щебет и призывные голоса птиц гулко отдавались в лесу, словно в больших пустых хоромах, куда только что переехали новые жильцы и где скоро должна была закипеть работа. Высоко над открытой равниной, в полуденном сиянии солнца, парил жаворонок.

И Норне-Гест, подобно жаворонку, стремился на простор; он шел все дальше к северу, в гору, озирая широкие горизонты, вглядываясь в далекие воды фьордов и озер и погружаясь взглядом в синеву неба над своей головой.

На вершинах голых вересковых холмов он находил обуглившиеся остатки костров, отмечавшие места постоянных священных сборищ, куда стекались жители из всех окрестных округов, и ближних, и дальних, на ежегодные праздники – жечь костры в честь солнца и приносить ему жертвы. Величавое уединение этих вершин будило смутные родовые воспоминания и унаследованные от предков, хотя уже малопонятные большинству современников, чувства. Зато Норне-Гест хорошо их понимал: отсюда нынешним поколениям открывался забытый путь, которым пришли в Ютландию первые переселенцы, древние дороги – реки, фьорды и, наконец, где-то вдали море, которое современные жители внутренних областей, пожалуй, никогда и не видали, но откуда приплыли их предки; все то, что внизу, в тесных долинах, заглушалось суетою будней, вспоминалось и открывалось здесь, наверху, перед лицом неба. Эти-то чувства и заставляли людей приносить жертвы солнцу, зажигать огни в его честь и вводить в обиход его символическое изображение. Все это должно было совершаться на возвышенных местах, так как огонь явился с горы; и даже люди, сроду не видывавшие огненной горы и ничего о ней не знавшие, все-таки придерживались древнего, переставшего быть понятным, но священного обычая, пустившего прочнейшие корни в их жизни. Жертвы приносились в дни солнцеворота, зимнего и летнего, а также в честь весны; пробуждение природы, распускание листвы и наступление теплых дней отмечались благодарственными празднествами, как дары солнца; самое солнце было недосягаемо, поэтому люди прибегали к его отпрыску – огню, по мере сил стараясь почтить и отблагодарить солнце. И теперь Норне-Гест знал, что скоро-скоро по всей Ютландии опять запылают на холмах костры в честь весны; и на этот раз ему хотелось присутствовать на весенних празднествах у кимвров, которые особенно торжественно справляли приход весны, может быть, потому, что жили дальше к северу и были беднее других племен.

Он шел туда не торопясь, медлил вместе с весною, сообразовывался с ее продвижением вперед, по неделям задерживаясь в укромных, манивших отдохнуть, уголках леса или на берегу какой-нибудь реки.

Ночью он спал под открытым небом. После захода солнца воздух бывал еще по-зимнему свеж, и старец искал убежища между каменными глыбами или в лесной чаще; он усаживался, прислонясь к стволу дерева, перед разведенным костром и дремал, поклевывая носом в течение всей ночи, чуткий ко всякому звуку или шороху, птичьему или звериному, вблизи и вдали.

Ночи были еще долгие. Но на самом рассвете, когда все живое ненадолго погружалось в сон, крепко засыпал и Гест, закутавшись в волчьи шкуры, склонив голову на грудь и весь съежившись у костра, который потухал к тому времени, когда трава покрывалась инеем при свете брезжившего холодного утра.

Проснувшись с застывшим от утреннего холода лицом, он не мог сразу сообразить, где находится; с трудом, словно после обморока, высвобождался старец из-под шкур и расправлял окоченевшие члены. Словно воскресший мертвец, безликий, невероятно древний, немощно шевелил он руками, роясь в золе, пытаясь согреть застывшие пальцы; обжигался о тлевшие под пеплом угольки и жадно радовался теплу, растекавшемуся по жилам; потом подкладывал веток, самых тонких и мелких, словно не в силах был поднять более крупные, ложился животом наземь и раздувал огонь, еле дыша, словно из последних сил; но огонь разгорался и скоро вспыхивал ярким пламенем. Шатаясь, Гест поднимался на ноги, но тоже скоро собирался с силами, словно рос вместе с огнем, согреваясь его теплом.