Мишель Зевако - Коррида

И все же шевалье стала понемногу передаваться горячность его противников, и он решил, что со схваткой пора заканчивать. Тогда Пардальян перешел в атаку. Его натиск был направлен главным образом на Бюсси-Леклерка, и то, что должно было случиться, случилось: шевалье нанес разящий удар, и Бюсси-Леклерк тяжело рухнул на пол.

Нужно заметить, что все время, пока длилась эта неравная битва, Бюсси-Леклерк испытывал такой страх, что почти не мог сражаться. Поэтому, когда шевалье пронзил его, он удовлетворенно улыбнулся и выдохнул:

– Наконец-то!..

Это оказалось его последним словом.

Тогда Пардальян серьезно занялся остальными.

Сначала он обратился к ним с маленькой речью – так мирно, словно они находились в зале для фехтования:

– Господа, однажды, когда вы полагали, что я нахожусь в затруднительном положении, вы оказали мне услугу. За это я дарую вам жизнь.

Тут шевалье нахмурил брови.

– Однако я все же вынужден лишить вас свободы действия… на некоторое время.

Шевалье сделал выпад, и Сен-Малин, раненный в бедро, испустил жалобный крик.

– Один! – открыл счет Пардальян.

– Два! – проговорил он почти сразу, а Шалабр схватился за плечо.

Остался Монсери, самый молодой из всех. Шевалье опустил шпагу и тихо сказал:

– Уходите.

Монсери побагровел от негодования.

– Сударь! – воскликнул он. – Кажется, я не заслужил подобного оскорбления.

С этими словами обиженный юноша очертя голову бросился на Пардальяна.

– Это правда, – серьезно согласился шевалье, отражая удар. – Я прошу извинить меня… Три!

– Отлично, сударь! – радостно крикнул Монсери, которому Пардальян пронзил запястье. – Вы истинный дворянин. Спасибо!

С этими словами он лишился чувств. Шевалье с грустью посмотрел на четыре распростертых тела.

– Но я ведь только защищался, – пробормотал он. – К тому же через месяц они снова будут на ногах. Что же касается вот этого (Пардальян взглянул на Бюсси-Леклерка), Бог свидетель, у меня не было к нему ненависти… При каждой встрече он хотел меня убить… В конце концов я потерял терпение, и это принесло ему несчастье.

Повернувшись к Фаусте, шевалье сказал:

– Если у вас в запасе есть еще несколько наемных убийц, не смущайтесь… Свистните еще раз в ваш свисточек.

Принцесса мрачно покачала головой. Пожалуй, первый раз в жизни она была в таком отчаянии.

– Как? – презрительно усмехнулся Пардальян. – Фаусту охраняют всего-навсего четверо жалких разбойников? Ай-ай-ай!

Принцесса чувствовала себя глубоко оскорбленной. Издевки шевалье ранили ее глубже, чем самые грубые ругательства.

– Ну, раз вы отказываетесь от моего предложения, – насмешливо продолжал Пардальян, – позвольте тине принять необходимые меры предосторожности: я не хочу, чтобы нам мешали.

С этими словами шевалье закрыл дверь на ключ, положил его в карман и задвинул засов. Затем он медленно повернулся к Фаусте. От его былой насмешливости не осталось и следа. Увидев выражение лица Пардальяна, принцесса побледнела.

В ее сознании пронеслось: «Это конец!.. Сейчас он убьет меня!.. Он!..»

Шевалье молча приближался к Фаусте. Он не спешил. Фауста зачарованно смотрела на него, как кролик на удава, не в силах пошевелиться.

Наконец Пардальян подошел к ней вплотную и опустил свои руки ей на плечи. Затем его руки медленно поползли к шее принцессы.

И тут Фауста не выдержала.

Как испуганное животное, она втянула голову в плечи и жалобно простонала:

– Пардальян!.. Не убивай меня!

– Ага! – Шевалье рассмеялся, и сейчас он был еще ужаснее, чем минуту назад. – Ты боишься! Ты боишься умереть! Надо же, Фауста боится смерти! Я впервые вижу тебя такой! До сих пор я знал тебя как чудовище, одержимое жаждой власти, идущее к своей цели по трупам, я знал тебя как холодного изобретательного палача… Но я не предполагал, что ты трусиха! Да, оказывается, Фауста боится смерти!

Принцесса величественно выпрямилась. К ней снова вернулось ее обычное спокойствие. Глядя шевалье прямо в глаза, она гордо сказала:

– Я не боюсь смерти… и ты прекрасно это знаешь, Пардальян.

– Однако ты испугалась, – усмехнулся шевалье. – Ты попросила у меня пощады!

– Я попросила пощады, это верно. Но я боялась не за себя.

Вдруг Фауста, воспользовавшись тем, что Тореро целиком был поглощен созерцанием этой удивительной сцены, стремительным движением выхватила у него кинжал, разорвала на себе корсаж и, приставив к своей груди отравленное острие, произнесла с холодной решимостью: