Константин Дмитриенко - Повесть о чучеле, Тигровой Шапке и Малом Париже

Газетчик вытащил портсигар, предложил капитану угощаться папиросой, но, получив вежливый отказ, закурил сам и продолжил:

— Скажу вам честно, я и сам, бывало, задумывался над тем, чтобы получить хотя бы часть этих «сокровищ». Да, было такое, но в конце концов я от этого отказался, и теперь меня этот «золотой запас» не волнует в той степени, в какой волнует умы многих обывателей. А поскольку вам наверняка придется как-то решать эту проблему, вы обязаны знать некоторые, — тут Буторин замялся, подыскивая подходящее слово, — скажем так, факты, хотя они скорее выглядят как сплетни и сказки, вряд ли приличествующие образованному и просвещенному человеку. Я допускаю, что, может быть, именно по этой причине вам как, извините, чужаку никто об этом и не говорит. Золото, и не только то, что в Золотопромышленном, а вообще по Реке — проклято. Я бы мог рассказать здесь множество историй, подтверждающих это утверждение, но, экономя ваше время, не буду.

Буторин опять на секунду замолчал, как будто в очередной раз собираясь с мыслями. Эта многозначительная привычка «русских» раздражала капитана, но если уж ты совсем их не понимаешь, то такую мелочь, как раздражение, можно и нужно сдержать, и капитан ободряюще улыбнулся газетчику. Так с лошадью: можно, конечно, пришпорить или стегануть, но лучше ободрить, и лошадь тронется с места.

— …золото, лежащее в банке, хоть вам и сказали, верно, что принадлежит семи золотопромышленникам, на самом деле процентов на сорок, а может быть, и наполовину — это золото известного здесь Родия Ликина. Вполне возможно, вы о нем уже слышали — это тот самый Родий Ликин, чучело которого долгое время возили по приискам, рудникам, как диковинку показывали на ярмарках. За три или четыре года своей преступной деятельности Родий Ликин, даже по самым скромным подсчетам, должен был грабежами приисков и обозов собрать не менее ста пудов самородного золота, а вероятно, даже и больше. Я могу предположить, что за Родием Ликиным, которого я, кстати говоря, знал достаточно хорошо, стояли какие-то высокие покровители, и речь здесь не столько о губернаторе и самых богатых людях нашей окраины; нет, речь о неких силах, понимание которых мне недоступно, а суть и проявления которых, как мне кажется, связаны со временем появления здесь первых русских. Но речь не об этом, в конце концов. То людоедство, что творилось здесь в середине семнадцатого века, не могло не наложить отпечаток на дальнейшую историю, бог с ним! Речь о том, что Родий Ликин, и я это знаю точно, большую часть золота хранил в Золотопромышленном банке, что стоит на берегу Реки; после его смерти и варварского обращения в чучело, что само по себе говорит о том, что Родий Ликин, как символ, как образ, как легенда, продолжает жить среди нас, — металл в банке пытались «поделить» неоднократно, и добра из этого не выходило никому; достаточно вспомнить Веру Юдину и горного мастера Шелудько, одного из якобы подручных Родия — Василия Латыпова, и еще несколько, менее известных персонажей тянущейся здесь мистической драмы (вот, к примеру, новоиспеченные — Дергаев и Васильев), чтобы понять: добра от этого золота никому не будет и лучше бы ему вернуться в породу. Но, насколько мне известно, наши промышленники вместе с банкирами приняли решение разделить этот металл, лежащий сейчас в сейфах банка, между собой, чтобы снизить, скажем так, персональные риски. Теперь, когда вам, господин капитан, придется решать проблему доставки золота в более цивилизованные, чем наш медвежий угол, пределы, вы обязаны знать и понимать, что неминуемо столкнетесь с чем-то, что уму цивилизованного человека недоступно. Я вижу, вы меня понимаете.

И еще, прежде чем мы попрощаемся, я бы хотел заметить: кто бы ни претендовал на это золото, настоящее право на него (каким бы оно, это право, ни было) так же, как и право на то, чтобы нести проклятье, имеет только один человек. Ему сейчас нет и десяти лет, но он очень похож на своего отца, кем бы его отец ни был. Я говорю о Леше Лисицыне. Он живет на Второй улице со своей матерью Ядвигой. Вот, собственно, и все, что я хотел вам сказать. Не смею задерживать, тем более что вас, как я понимаю, ожидает прелюбопытный гость.

И Буторин быстро накинул на себя шубу, нахлобучил шапку и, сказав «Прощайте», вышел на морозный ночной воздух.

Капитан же выкурил папиросу, поднялся и прошел в свой двухкомнатный номер, где его действительно ждали.

Алтай, старый пес Степана Лисицына, с которым Степан, пока был рабочим, ходил и на соболя, и на белку, ставил изюбрей, поднимал птицу, в тройке или даже в паре держал медведя, теперь сидел на цепи во дворе и редко выглядывал из будки. Прошли те времена, когда он, Алтай, мог в честной схватке задавить матерого волка, по мари загнать сохатого. Глаза слезились, нюх почти пропал, а после медвежьей оплеухи Алтай еще и оглох на одно ухо, какая тут работа! Спасибо доброй хозяйке, что не отдала чахоточным, а продолжала исправно кормить тем, что сама ела! Пес Алтай постарел, и многое у него было уже не так, как в молодости, но вот что осталось, так это верность семейству Лисицыных, за любого из которых он, хоть и были порой хозяева жестоки, не раздумывая бросался в драку, не жалея ни зубов, ни крови. И еще осталась у Алтая ненависть ко всем желтым, которые и пахли не так, как положено нормальному человеку, и говорили тоже не так, даже страх желтых был не таким, каким должен быть честный страх. Тунгусы, те еще были вполне терпимыми и, на взгляд Алтая, от лося, изюбря, медведя или росомахи ничем не отличались, а к зверю Алтай никогда ненависти не испытывал — зверь был хорошей работой, и ненавидеть его было неправильно. А вот китайцев, маньчжуров — всех этих хунхузов и промывщиков — Алтай люто ненавидел, не задумываясь над причинами своей ненависти прежде всего потому, что это человек может задумываться, а рабочему псу такое не то что непозволительно, а просто невозможно. Ненависть Алтая к китайцам была столь велика, что ради того, чтобы загнать хунхуза или беглого промывщика-вора, Алтай бросал течных сук, и брал след, и рвал зубами ничем не похожий на честный человеческий, желтый, как прогорклое масло, страх. А что такое страх, Алтай, тоже не глупец, знал по себе. За всю свою жизнь боялся он только одного человека — небольшого роста, черноглазого, друга своего хозяина. Порой в Алтаевом страхе было что-то и от ненависти к желтым, но позволить себе наброситься и задавить человека по имени Родий Алтай не мог. Во-первых, Родий был другом хозяина, и нападение на него означало бы, что Алтай напал на самого хозяина или его отца и мать; во-вторых, с некоторых пор при ненавистно-страшном Родии всегда находилась здоровенная белая собака, от которой собакой не пахло, а пахло почему-то так, как пахнут выгоревшие на солнце и вымоченные дождями, вымороженные и потрескавшиеся до сердцевины деревянные кресты на кладбищах и заявочные столбы на золотоносных участках; и, в-третьих, что самое главное, Алтай боялся Родия настолько, что старался не попадаться на глаза и опасливо сторонился даже его тени. Но потом Родий куда-то пропал, и Алтай некоторое время ничего подобного своему страху не ощущал, и все бы хорошо, но с годами это седьмое собачье чувство вернулось, пусть и не так остро, но все же оно было. И, что самое неприятное, Алтай не мог уразуметь своим собачьим умом, заточенным, как хороший длинный нож-свинорез, под одну задачу — охоту, что порой выводило его из себя: были какие-то странные, неуловимые ноты этого страха-ненависти, проявлявшиеся в его хозяине и хозяйском сыне! За них Алтай отдал бы свою жизнь не задумываясь, и даже душу, будь она у старого кобеля, отдал бы за хозяина и хозяйского сына и прямиком бы, гордо задрав хвост, отправился в собачий ад, где ненавистные желтые китайцы-хунхузы и китайцы-промывщики издевались бы над ним вечность и еще одну вечность. Но слава собачьему богу, если есть такой, он не дал Алтаю, кроме чувств, никакого иного разумения, и поэтому под старость кобель Алтай знал только то, что он верен хозяину и ненавидит желтых.