Константин Дмитриенко: Повесть о чучеле, Тигровой Шапке и Малом Париже

Поэтому, когда на третий день после той ночи, когда хозяйка закрыла его в будке и, приказав молчать, провела человека, от которого совсем чуть-чуть, даже меньше, чем от самой хозяйки, пахло тем страхом и еще пахло хозяином, во двор вошли желтые (не такие, как китайцы, но от того не менее ненавистные), вооруженные винтовками, и попытались увести с собой хозяйку и хозяйского сына, Алтай рванулся вперед и, вырвав цепь вместе с крепежной скобой, без лая, на одном только рыке, как в иные, молодые, годы, когда не ставил изюбрей на отстой, а давил хунхузов, как кошка Маруська давит крыс, увернувшись от одного приклада, проскочив под вторым, сбил с ног желтый, верещащий, как заяц перед смертью, страх и, полоснув по горлу этого прогорклого ужаса шатающимися, тупыми клыками, откатился в сторону, собрался пружиной, распрямился, точно так, как болотная гадюка или щитомордник, и бросился в последнем своем прыжке на горло второго японского солдата.

Японцы, а их, вместе с сержантом, пришло пятеро, били прикладами пса, но не стреляли, боясь задеть пулей командира, и, если бы не штык, аккуратно вошедший под лопатку пса, да если бы не ствол револьвера, которым разжимали челюсти уже мертвого Алтая, японский сержант бы не выжил.

Что же касается самого старого кобеля… Когда штык нащупал его собачье сердце и вошел в него, аккуратно рассекая горячую пульсирующую мышцу, оказалось, что у собак — может быть, не у всех, но у Алтая точно — есть душа. И душа Алтая взлетела и, радостно перебирая четырьмя ногами, как когда-то в молодости, понеслась, никем не видимая, по воздуху, совсем как по таежной тропе, то ли в погоне, то ли в простой охотничьей радости. И оказалось, что есть в иных мирах и иных пространствах собачий рай и у ворот этого рая душу Алтая, верного пса семейства Лисицыных, встречал собачий бог.

А японцы, всего-то выполнявшие приказ капитана Кадзооку — доставить к нему в штаб Ядвигу (Крыжевскую) Лисицыну и ее сына Алешу, в этот момент вели то ли арестованных, то ли приглашенных женщину и ребенка и одновременно тащили на себе двух раненых — рядового, родом с Хоккайдо, и сержанта, уроженца Хонсю. Оба, кстати говоря, благодаря помощи доктора Уфимцева, выжили, правда, сержант всю жизнь потом не столько говорил, сколько хрипел. А капитан Кадзооку, узнав об этом инциденте, приказал похоронить Алтая с почестями, как положено погибшего воина — на костре.

Три дня назад после разговора с газетчиком капитан Кадзооку принял решение. Подарок от Цзэ-Хуна, ожидавший его в номере, вне всякого сомнения, был царским. И именно он (точнее, она, одетая в красно-багровые с золотом шелка китаянка-метиска, чье тело, как оказалось, когда она скинула с себя одежду, было наполовину покрыто замысловатой татуировкой с драконами, тиграми и китайскими львами, подобно тем, что можно встретить на спинах некоторых якудза), этот подарок, оказался последним, необходимым штрихом, для того чтобы на картине все, даже пустота между штрихами и внутри иероглифов, встало на свои места, исполнилось смысла и позволило принять решение.

Капитан поздоровался с рыжеволосой и зеленоглазой женщиной, у которой на коленях устроился черноглазый и (этому капитан тоже не удивился) знакомый по берегу Реки и желтому видению мальчик.

— Я капитан, можно господин, Кадзооку. Вас, насколько мне известно, зовут Ядвига Евстафьевна, извините, очень сложное для произношения отчество, а молодой человек — Алексей… Степанович? Или Родиевич? — Капитан предупреждающим жестом поднял руку, с одной стороны, как бы извиняясь за допущенную бестактность, с другой стороны, отметая все возможные возражения женщины, в чьих глазах он легко читал раздражение и гнев. — Поймите меня правильно, госпожа Лисицына, ваши семейные обстоятельства меня волнуют в самую последнюю очередь. Я не собираюсь морализировать, хотя бы по той простой причине, что сам я происхожу из рода, зачинателями которого стали, как считается на моем острове, полоумная девочка и большое волосатое морское чудовище, бывшее, ко всему прочему, как я теперь понимаю, православным христианином. Поэтому давайте мы с вами определимся сразу — перипетии вашей личной жизни меня интересуют исключительно в контексте миссии, возложенной на меня моим командованием. Более того, то, что ваш муж Степан сейчас находится в одном из партизанских отрядов, не может и не является причиной вашего присутствия здесь, у меня в гостях. Я понимаю, сколь это курьезно звучит: находиться в гостях у того, чей статус в вашем Малом Париже очень смутно определен и наверняка не соответствует понятию «хозяин». Но не будем об этом. Поймите, Императорская армия не воюет с женщинами и детьми, даже если они ближайшие родственники так называемых «врагов Ямато» и у них во дворе обитает героический пес, жертвующий жизнью, защищая хозяев. Кстати, я глубоко потрясен и восхищен поступком вашей собаки. Как его зовут? Алтай. Да. Я приказал устроить ему военное огненное погребение, и все мои подчиненные будут на них отдавать почести Алтаю как истинному герою, следующему своему пути.