Бернард Корнуэлл: Честь Шарпа

— Я не собираюсь сморкаться, дубина вы этакая! Это для капитуляции! — Шарп нахмурился и отошел на два шага.

Майкл Трампер-Джонс смотрел ему вслед. Да, конечно, одна тысяча пятьсот французов приближались к этому небольшому войску — менее чем четыре сотни человек, но ничто из того, что Трампер-Джонс услышал о Ричарде Шарпе, не подготовило его к мысли об этой внезапной готовности сдаться. Слава Шарпа уже достигла берегов Англии, откуда Майкл Трампер-Джонс не так давно приплыл, чтобы присоединиться к армии, и чем ближе он приближался к боевым порядкам, тем чаще он слышал его имя. Шарп был солдатом из солдат, человеком, одобрения которого жадно добивались другие воины, его имя служило как бы пробным камнем профессиональной компетентности, и, тем не менее, было очевидно, что этот человек готов был сдаться без боя.

Лейтенант Майкл Трампер-Джонс, потрясенный этой мыслью, украдкой смотрел на лицо, потемневшее от солнца и ветра. Это было красивое лицо, подпорченное только шрамом, который оттягивал книзу левый глаз Шарпа, придавая его лицу насмешливое выражение. Трампер-Джонс не знал, что это вызванное шрамом выражение исчезает с улыбкой.

Что удивило Трампер-Джонса больше всего, так это то, что майор Ричард Шарп не носил знаков своего чина: ни пояса, ни эполет; в сущности ничто, кроме длинного побитого палаша на боку, не указывало, что он офицер. Я смотрю, думал Трампер-Джонс, на того самого человека, который взял первого французского орла, захваченного британцами, который штурмовал брешь в Бадахосе, и атаковал в конном строю с немцами в Гарсия Эрмандес. Глядя на его уверенные повадки, трудно представить, что он начал свою карьеру рядовым. От этого еще тяжелее было думать, что он сдаст своих находящихся в меньшинстве солдат без боя.

— На что вы уставились, лейтенант?

— Ничего, сэр. — Трампер-Джонс думал, что Шарп наблюдает южные холмы.

Так и было, но Шарп почувствовал на себе пристальный взгляд лейтенанта и разозлился. Он очень не хотел, чтобы на него указывали пальцем, наблюдали за ним. Он чувствовал себя хорошо в эти дни только с друзьями. Он также понимал, что показался излишне резким молодому кавалеристу. Он посмотрел на него:

— Мы насчитали три пушки. Вы согласны?

— Да, сэр.

— Четырехфунтовые?

— Думаю, да, сэр.

Шарп хмыкнул. Он смотрел на гребень. Он надеялся, что эти два вопроса заставят его казаться более дружелюбным, хотя по правде говоря, Шарп не чувствовал себя дружелюбным с любым незнакомцем в эти дни. Он был в угнетенном состоянии с Рождества, переходя от ощущения вины к дикому отчаянию, потому что его жена умерла в снегах у Ворот Бога. Ему непрошено представилось пятно крови у нее на горле. Он покачал головой, пытаясь отогнать видение. Он чувствовал себя виновным в том, что она умерла, он чувствовал себя виновным еще и потому, что был неверен ей, он чувствовал себя виновным в том, что за ее любовь было так ужасно заплачено, он чувствовал себя виновным в том, что из-за него его дочь осталась без матери.

Он стал бедным из-за этого чувства вины. Его дочь, которой не было еще двух лет, росла у своих дяди и тети, и Шарп собрал все свои сбережения, которые он украл прежде всего у испанского правительства, и отдал их Антонии, его дочери. Он не имел ничего больше — кроме палаша, винтовки, подзорной трубы и той одежды, что была на нем. Он злился на этого молодого штабного офицера с его дорогой лошадью, позолоченным окладом ножен и новыми кожаными сапогами.

В шеренгах за его спиной раздался ропот. Солдаты увидели маленькие фигурки, которые внезапно появились на южном гребне. Шарп развернулся:

— Ба-таль-он! — Стало тихо. — Ба-таль-он! Смир-… на!

Ботинки солдат топнули по мокрым камням. Они были выстроены в две шеренги, протянувшиеся поперек устья небольшой долины, через которое шла дорога на север.

Шарп в упор смотрел на них, понимая, как они волнуются. Они были его людьми, его батальоном, и он был уверен в них даже в бою против этого превосходящего численностью противника.

— Сержант Хакфилд!

— Сэр!

— Поднимите знамена!

Солдаты, заметил лейтенант Майкл Трампер-Джонс, усмехались самым неподобающим образом в такой торжественный момент, и тут он увидел почему. «Знамена» не были настоящими знаменами батальона — вместо этого они представляли собой куски ткани, привязанные к двум березовым жердинам. Под дождем они беспомощно обвисли, так что с некоторого расстояния было невозможно понять, что знамена — не более чем два плаща, обшитые желтой отделкой, отодранной с мундиров солдат. Верхние концы двух жердей были обернуты большим количеством желтой ткани, чтобы напоминать, по крайней мере на расстоянии, короны Англии.