Владимир Пистоленко - Крылья беркута

Его все больше и больше разбирало зло на Рубасова, и не столько из-за того, что полковник не остался отужинать в такой радостный и торжественный для Стрюкова день, сколько из-за его невнимательности, граничащей с самой дикой неучтивостью по отношению к Ирине. Возможно, и вправду у полковника есть срочные дела, но посидеть еще несколько минут — ничего страшного за это время не произошло бы. А он не стал ждать, уехал, даже не представился Ирине. Неучтиво! Невежливо!

— Папа, ты один?!

Стрюков обернулся на голос и чуть отпрянул назад: перед ним стояла Ирина — и не Ирина! Да, конечно, Ирина, но как же изменила ее незнакомая Стрюкову одежда! На Ирине были легкие хромовые сапоги, черные бриджи, такого же цвета, туго перетянутый офицерским ремнем френч со стоячим, наглухо застегнутым воротником. На правом боку у ремня — небольшая кобура с револьвером. На плечах черные погоны с белой окантовкой и двумя костями, сложенными крест-накрест.

— Да, вот, как видишь, один... — после неловкой паузы, все еще не оправившись и не осмыслив чувств, вызванных столь неожиданным преображением Ирины, в замешательстве ответил Стрюков.

— А твой полковник?

— Уехал. Неотложные дела. Велел кланяться и просил извинить, что не дождался. Сказал, завтра обязательно заедет, — соврал Стрюков, заметив, как по лицу Ирины скользнула чуть заметная гримаса разочарования.

— Так и сказал?

— Надо, говорит, кое о чем порасспросить столичную гостью.

— Я им расскажу! — не то с иронией, не то со скрытой угрозой обронила она.

— И поручик уехал с Рубасовым.

— Обручев тоже уехал с полковником? — удивилась Ирина. — Они же не знакомы.

— Я их тут свел. Поручик-то скоро вернется. Ну, Иринушка, пойдем к столу. Боже ты мой, я и не помню, когда мы с тобой были вот так... одни. Сказать по совести, я даже рад, что они ушли. Ну, дочка, подарила ты мне сегодня радость. Радость великую и нежданную! Пойдем.

— Без Обручева? Ведь он обещал?

— Он-то сам ничего, Рубасов заверил. А вообще, смотри, тебе виднее.

— Неучтиво. Подождем.

— Ты же голодная!

— Немного поклевала, на ходу — Анна подсунула. В детстве я так любила...

Она уселась в кресло, по-мужски закинув ногу на ногу, закурила.

— Много куришь, — не выдержал Стрюков.

— Привычка — вторая натура, — нехотя ответила Ирина. — Милое, хорошее детство, — с оттенком грусти вдруг проговорила она. — Вспоминаешь и думаешь, как же все-таки далеко оно ушло! А иногда кажется, что его и совсем не было. Никогда! Но ведь было?

— Было, а как же! — в тон ей сказал Стрюков.

Ирина вздохнула, забарабанила пальцами по подлокотнику. Стрюков остановился подле нее.

— Это какая же на тебе одежда? — наконец не выдержал он.

Вопрос не сразу дошел до сознания Ирины. Будто со сна, растерянно и смущенно, она взглянула на отца, увидела себя в зеркале.

— Ах, это! Форма женского батальона смерти. А что?

— Да ничего. Не видал такой.

Вошла бабушка Анна, спросила, как быть с ужином, все готово, можно подавать. Ирина сказала, придется еще немного подождать, и спросила, почему не видно Нади.

Преодолевая смущение, бабушка Анна пояснила, что Наде неможется, похоже, прихворнула, жалуется на голову.

— Плети бы ей хорошей, — буркнул Стрюков и, отпустив бабушку Анну, добавил: — Своенравие. Капризы!

— Тиф сюда еще не добрался? — спросила Ирина. — В Петербурге и Москве наповал косит. Все больницы и лазареты, говорят, битком набиты.

— Тут тоже хватает. Этакое столпотворение, голод-холод душат — тут самое время для эпидемий. Еще и чума в гости пожалует. А, пускай душит! Меньше зла на земле останется.

— Если Надька приболела, надо будет врача пригласить. В случае чего — куда-нибудь свезти. Нечего дома тифозный барак устраивать.

— Да она здорова, как бык-трехлеток. Но вообще ты, конечно, права, осторожность не мешает.

Еще с вечера Надя решила бежать от Стрюкова. Теперь она не спеша оделась в шубейку и, сказав бабушке Анне, что скоро вернется, вышла на крылечко.

Как выскользнуть со двора, чтобы не заметил Василий?

В том, что он может задержать, Надя нисколько не сомневалась.

Раньше Василий был дворником, а в последнее время, когда в городе началась заваруха и Стрюков рассчитал почти всех работников, он стал и ночным сторожем. Видно, по нраву пришелся Ивану Никитичу Василии, если из всех работников выбрал его и одному ему доверил охранять в ночное время богатство и покой своего дома. Наде же Василий не нравился, не нравились его хмурость, его диковатый, горячечный взгляд из-под нависших черных бровей, которым он ее провожал и украдкой как-то особенно пристально поглядывал на нее, его молчаливость и замкнутость. Надя замечала в нем жадность, он ходил в выцветших штанах — заплата на заплате, рубаха тоже сплошь покрыта заплатами. Василий на покупки не разорялся и, видимо, копил копейка к копейке. Перед Стрюковым готов был гнуться до земли и старался во всем услужить ему.