Джулия Баумголд - Алмаз, погубивший Наполеона

Во время череды балов-представлений и маскарадов в Сен-Жермене король сидел рядом с нею, и всякий раз, когда какой-либо герцог или принц входи в комнату, незаметно подталкивал Мадам, и та вставала. По другую ее руку сидела королева, великолепная и ничего не значащая, с маленькими бриллиантовыми подвесками в каждом ухе. Прибывшие приближались, останавливались, кланялись и тут же прерывали поклоны и любезности. Мадам знала, что когда на балу танцует она, все обязаны встать, и еще она видела, что нравится королю.

Король понял, что она остроумна и честна. Одинокая среди его двора, она пойдет своим путем, и это его занимало. У Мадам и Месье были апартаменты в Пале-Рояле, Сен-Клу и Вилле-Коттере и сто двадцать человек прислуги, но постоянным местом их пребывания были Сен-Жермен либо Фонтенбло, а потом Версаль, который только что начал строиться.

Мадам была не похожа на всех. Она одевалась так, как ей нравилось. По утрам она спрыгивала с кровати и не устраивала приемы в ruelle , [11] Альков, где высокопоставленные дамы принимали приглашенных (фр.). во время которых придворные имели бы возможность подойти к поручням ее кровати и, пока она сидит в пеньюаре, шепотом вливать ей в уши свой яд. У нее никогда не было пеньюара и никогда не будет. Она видела двор таким, каков он есть, — местом сплетения миров, у каждого из которых свои запутанные интересы, сталкивающиеся с интересами других, а в центре всего этого — король-солнце.

Первая трапеза с королем потрясла ее. Король, один, без шляпы, сидел в своем кресле в центре семейного стола и для начала, пользуясь ножом и руками, проглотил чуть ли не сотню устриц, облитых красным шампанским вином от бенедиктинца Пьера Периньона. Позади него в течение всей трапезы возникали и исчезали шляпы придворных. Она в жизни не видела человека, который был бы столь прожорлив.

Спустя несколько дней после свадьбы, когда Мадам еще привыкала к его странностям и непонятному добродушному подшучиванию, король велел ей явиться к нему, чтобы обсудить смерть первой жены Месье. Факельщики шли впереди, а придворные дамы позади нее, и перед ней распахнулись обе створки двери. Шлейф ее великолепного одеяния волочился по полу, который слегка потрескивал (и потрескивает по сей день).

— Мадам, я слышал о ваших подозрениях. Я слишком честен, чтобы позволить вам выйти замуж за того, кто способен на убийство. Мой брат… Ах, Мадам, я вижу, вы кусаете пальцы, — сказал король, сидевший в кресле. Мадам сидела на кресле без подлокотников — на стуле.

— Сир, ни у кого на свете нет рук более отвратительных, чем у меня, — сказала Мадам.

— Если вы не будете их глодать, клянусь, они станут лучше. Мне донесли, что вы отказались от вашего врача.

— Сир, я никогда не болею, а если чувствую себя плохо, то прохожу пешком пять-шесть лиг и излечиваюсь. — Мадам ощущала аромат амбры, который не совсем перекрывал дурной запах из его рта. — Я не одобряю ни слабительных, ни рвотных средств, ни кровопускания. Ко мне никогда не приглашали врача, и мне не пускали кровь. Я ем свою добрую немецкую пищу. Кислую капусту, копченую грудинку и белокочанную капусту.

— Мне бы хотелось попробовать вашей кухни, — сказал король. — И я буду гулять с вами, ибо никто здесь не любит ходить пешком, особенно мой брат, у которого слишком высокие каблуки. Я покажу вам чудеса Версаля. Еще я слышал, Мадам, что вы начали учиться верховой езде. Как-нибудь вы должны поехать со мной на охоту.

Таким образом, убийство Генриетты Английской было забыто, и мысли короля обратились к немецкому салату с копченой грудинкой, савойской капусте и блинам с копченой селедкой.

Если король был солнцем — а он им был, — то Месье был луной, бледной и все более равнодушной. Когда Мадам обвивала его руками, ей казалось, что в ее объятиях косточки его вот-вот сломаются, как тонкие зимние веточки.

Месье не любил, чтобы к нему прикасались, когда он спит, так что Мадам приходилось лежать на самом краю. Однажды она свалилась с кровати, совсем как какой-нибудь мешок.

Вскоре Мадам стала умелой наездницей и, обжигая кожу на солнце, скакала верхом с пяти утра до девяти вечера, делая перерыв только чтобы поесть и облегчиться. Это позволяло ей, пренебрегая этикетом, весь день оставаться в костюме для верховой езды — большой мужской парик, который часто сидел немного криво, треугольная шляпа, мужская большая шейная косынка, завязанная бантом, и камзол, поверх которого надевался мужской сюртук с длинной basque , [12] Баска, фалды (фр.). с побрякушками, бахромой, кружевами и лентами, завязанными узлами на мужской манер. Она представляла собой яркое зрелище.