Наталья Павлищева - Царь Грозный

Мал и беден Отрочь-монастырь. Дали бы Филиппу волю, он бы навел порядок. Но бывший митрополит сидел на хлебе и воде под семью замками без права писать и с кем-нибудь разговаривать. Степан не в счет, тот сызмальства больше трех слов за день не говорил, только бить горазд. Первое время угрюмый страж все ждал, когда представится возможность к чему-нибудь придраться, чтобы ударить и Филиппа, но такого не получалось. Узник был послушен и совершенно не привередлив. Дадут сухой кусок хлеба и воду, и тому рад, а не дадут – не спросит.

А еще глаза у него… Больше всего Степана поразили глаза Филиппа, умные, все понимающие, точно бывший митрополит знал даже тайные мысли человека. Сначала Кобылин злился из-за этого понимания, но потом осознал, что Филипп не осуждает. Даже за жестокость и злость не судит!

– А чего ж ты, святой отец, нашего государя судил перед всем народом, ежели людские грехи и промахи не судишь?

– Потому и судил, что с государя другой спрос. Он Богом данный, Его волю на Земле Русской представляет, а нас перед Ним. Значит, и милосердным таким же быть должен! А у государя людская кровь рекой льется.

Степка все больше пугался таких разговоров, ему бы плетьми бить опального, а он уже сочувствовал. Это сочувствие, словно весеннее солнце снег, разъедало злость Кобылина. Чувство было настолько новым, что Степан даже мучился. Он слышал рассказ о медведе, пущенном в келью бывшего митрополита и им с легкостью усмиренном, сначала смеялся, но со временем даже поверил. Чем дальше, тем больше верилось в подчинение дикого зверя одному взгляду Филиппа.

Зато возникало новое сомнение. Однажды спросил: мол, почему бывший митрополит так же с царем не разговаривал? Филипп вздохнул:

– Разговаривал, и не раз, да только видишь, что вышло…

Кобылин немного подумал и для себя решил, что это у государя советчики такие жестокие, а сам он никак не может быть недобрым…

Когда 23 декабря в монастыре вдруг появился Григорий Лукьянович, Степан решил, что, видно, передумал государь и прислал за бывшим митрополитом, потому как лучшего советчика ему не сыскать. Но Скуратов прощать Филиппа не собирался, Кобылина посохом огрел по хребту, увидев послабление. А послабления-то всего было – крохотная лампадка перед образами в углу каморки. И это показалось много для Малюты, так хватил стража, что у того в спине хрустнуло, Степан разозлился, но не на Скуратова, а на Филиппа, из-за него побили…

Григорий Лукьянович махнул Степану рукой, чтоб вышел вон и не появлялся на глаза, что Кобылин выполнил с удовольствием, убравшись вместе с Отрочским игуменом на ветхое монастырское крыльцо.

В каморке так темно, что не спасли и две свечи, внесенные для Малюты. Тени метались по влажным, черным стенам, по убогому ложу, на котором стопкой сложено какое-то тряпье… Скуратов усмехнулся: аккуратен Филипп, даже в узилище у него порядок. Сам узник стоял на холодном каменном полу на коленях, вознося молитву к Богу. Нарочно, что ли, встал, чтоб и я постоял? – подумал Григорий Лукьянович. Вздохнул и чуть отступил к стене. Ладно, пока покажем смирение, потом будет другое. Он уже предвкушал, как смутит своей просьбой Филиппа, ну не может даже такой человек, как бывший митрополит, не желать наказать обидчика! Ведь немало из-за Пимена пострадал…

Старец долго стоять на коленях не стал. Закончил молитву, произнес «Аминь» и поднялся с колен. С трудом проследовал к ложу, с трудом же присел на краешек. Филипп был уже стар и после всех бед довольно немощен телесно, но глаза старца все так же мудры.

– Святой отец, государь просит благословения на поход в Новгород…

Филипп только вскинул глаза, ничего не ответив. Малюта почувствовал тайное злорадство: ага, вот оно, начинается! Чтобы было совсем ясно, добавил:

– Новгородского епископа Пимена в измене обвиняют.

Даже в темноте была видна усмешка бывшего митрополита. Скуратов напрягся – радуется Филипп? Но тот ответил совсем другое:

– А что ж государь сам не пришел?

И отвернулся, точно все заранее знал о замыслах Малюты. Скуратова перекосило: он что, и впрямь смерти не боится?! Григорий Лукьянович стоял близко к ложу Филиппа, потому как сама каморка уж очень мала. Рука его сама потянулась к подушке, лежавшей поверх остального тряпья. Нащупав подушку, Скуратов еще раз спросил уже злым голосом:

– Так благословишь на доброе дело государя нашего Ивана Васильевича?!

Ждал возмущения: «Доброе?!», а услышал: